Голем

• Предыдущая
• 64/75
• Следующая

64

Я пробормотал, поклонившись, свое имя и хотел было отвернуться, однако никак не мог отвести взгляда от мужчины — так непостижимо действовала на меня его улыбка, сходная с улыбкой китайской статуэтки, когда чуть поднятые вверх уголки тонко прочерченных губ постоянно подпирали его щеки.

Он напоминал китайскую статую Будды из розового кварца — прозрачной кожей без единой морщинки, по-девичьи тонким носом и нервным раскрылом ноздрей.

«Амадей Лапондер, Амадей Лапондер», — повторял я про себя.

А он-то что мог натворить?

Луна

— Вас уже допрашивали? — спросил я некоторое время спустя.

— Только что оттуда. Надо надеяться, я недолго буду вынужден стеснять вас здесь, — приветливо ответил он.

«Бедняга, — подумал я, — он и не подозревает, что предстоит заключенному».

Я решил не спеша подготовить его.

— Постепенно привыкаешь бездействовать, когда минуют первые, самые скверные дни.

Его лицо стало само внимание. Мы помолчали.

— Долго вас допрашивали, господин Лапондер?

Он рассеянно усмехнулся.

— Нет. Меня только спросили, признаю ли я себя виновным, и я подписал протокол.

— Что признаетесь?

— Конечно.

Он говорил так, будто это само собой разумелось.

Я решил, что он не способен совершить ничего дурного, потому что оставался совершенно спокойным. Вероятно, вызов на дуэль или что-то в этом духе.

— К сожалению, я здесь так долго, что мне кажется, будто я уже просидел здесь всю жизнь. — Я невольно вздохнул, и он с сочувствием посмотрел на меня. — Желаю вам особенно не переживать, господин Лапондер. Судя по всему, думаю, вас скоро освободят.

— Бабушка надвое сказала, — невозмутимо ответил он, и в его ответе я услышал скрытый намек.

— Не верите? — улыбнулся я. Он покачал головой. — Как это понять? Неужели вы совершили что-нибудь сверхужасное? Простите, господин Лапондер, я не из любопытства, а лишь из сочувствия к вам.

Он помедлил мгновение, затем ответил, не поведя бровью:

— Умышленное убийство на почве полового извращения.

Меня словно дубиной шарахнуло по затылку.

От ужаса и омерзения я не мог вымолвить ни слова.

Он, казалось, заметил мою реакцию и тактично посмотрел в сторону, но ни малейшей морщинкой на своем механически улыбающемся лице не выдал того, что оскорблен моим внезапно изменившимся отношением к нему.

Мы продолжали молчать и ни разу не взглянули друг на друга.

Едва наступили сумерки и я улегся, он тут же последовал моему примеру, разделся, аккуратно повесил одежду на вбитый в стену гвоздь, растянулся на нарах, и по его спокойному глубокому дыханию чувствовалось, что он сразу же заснул.

Всю ночь я не находил себе покоя.

Постоянное ощущение, что подобное чудовище находится рядом и я должен дышать с ним одним воздухом, было так тревожно и отвратительно, что впечатления дня, письмо Хароузека и все остальное отошли на задний план.

Я улегся лицом к убийце так, чтобы все время держать его в поле зрения; знать, что он у меня за спиной, было невыносимо.

Камера была освещена тусклым сиянием луны, и я видел, что Лапондер лежит неподвижно, словно окаменел.

Его черты приобрели что-то от покойника, а полуоткрытый рот лишь усиливал это впечатление.

За долгие часы сна он ни разу не изменил положения тела.

Только глубокой ночью, когда тонкий лунный луч упал ему на лицо, он едва заметно пошевелился и беззвучно задвигал губами, точно разговаривал во сне. Это были одни и те же слова — может быть, фраза из двух слов, таких, как «Оставь меня. Оставь меня. Оставь меня».

Прошло еще два дня, я словно не замечал его, а он тоже не произнес ни слова.

Его обращение по-прежнему оставалось любезным. Когда бы я ни вздумал поразмяться, он тут же был весь внимание и, если сидел на нарах, предупредительно убирал ноги, чтобы дать мне пройти.

Я начал укорять себя за черствость, но не в силах был отделаться от отвращения к нему, хотя старался изо всех сил.

Я надеялся привыкнуть к его соседству — ничего не вышло.

Даже ночами я продолжал бодрствовать, едва на четверть часа забываясь сном.

Вечерами точь-в-точь повторялось одно и то же: он почтительно ожидал, пока я не улягусь, затем снимал свой костюм, тщательно разглаживал на нем складки, вешал на гвоздь и все в таком роде.

Как-то ночью — может быть, где-то около двух часов — полусонный от усталости, я снова забрался на полку, всматриваясь в круглый диск луны, лучи которой маслянисто отражались на медном лике башенных часов, и с грустью думал о Мириам.

И вдруг за спиной я услышал ее тихий голос.

Я тут же стряхнул с себя полудрему, обернулся и, прислушиваясь, стал наблюдать.

Прошла минута.

Я подумал, что мне только показалось, как снова услышал голос.

Я плохо разбирал слова, но они звучали просьбой: «Спрашивай, спрашивай».

Конечно, это был голос Мириам.

Дрожа от волнения, я спустился вниз так тихо, насколько было возможно, и подошел к постели Лапондера.

Лунный луч выхватил из мрака все его лицо, и я отчетливо различал, что веки у него открыты, но видны лишь белки глаз.

По неподвижности его скул я понял, что он спит глубоким сном.

Только губы шевелились, как на днях.

Мало-помалу я стал понимать слова, произносимые им сквозь зубы: «Спрашивай. Спрашивай».

Голос был поразительно похож на голос Мириам.

— Мириам? Мириам? — невольно воскликнул я, но тут же приглушил голос, боясь разбудить спящего.

Я дождался, пока его лицо снова не окаменело, затем чуть слышно повторил:

3

• Предыдущая
• 64/75
• Следующая