Песочные часы с кукушкой

Оглавление

Петруша проследил путь Уокера до Гейдельбергского университета. И там получил подтверждение своей идеи. Настоящий Уильям Уокер умер – по иронии судьбы, от той же болезни, что несколькими годами позже лишила его (или уже Мозетти?) возлюбленной. Холера сожгла его в считанные дни. Рядом с ним, в последние часы, находился его друг, тоже студент – Николо Паскони.

Который в письмах Уильяма родственникам, был описан как «чрезвычайно обаятельный молодой человек, около двадцати лет, брюнет, владеющий в совершенстве несколькими языками (в том числе и русским), наделенный многими талантами в самых различных научных сферах».

И который после смерти Уокера исчез бесследно, словно бы его и не было.

Клюев утер пот платком. Неслыханные выводы Петруши заставили его одновременно испытывать и страх, и волнение, и предвкушение. Он прочел около половины дневника – что же будет дальше?

Дальше Петруша отправился в Россию – потому что именно оттуда, судя по записям университета, приехал «итальянец». И снова архивы, письма, старые портреты. Чем глубже в историю погружался Певцов, тем сложнее было найти какие-то достоверные свидетельства, ведь лет прошло немало, и живых очевидцев найти не представлялось возможности. Но тем более усердно он разыскивал даже малейшие зацепки, и умудрялся свести воедино оборванные ниточки биографии «мистера Х.». Причем каждый, исключительно каждый его вывод основывался на каком-либо документе, либо личной встрече, либо изображении. Это-то и пугало Клюева. Если бы он не знал, что существование бессмертного человека, с легкостью примеряющего на себя чужие личины было невозможно – он бы поверил Певцову сразу. Потому что доказательства тот приводил железные.

Николо Паскони через некоторое время, которое въедливый Петруша как бы отлистывал назад, превратился в Николая Пасюкова. Темноволосого человека лет около тридцати, который весьма отличился в Бородинском сражении. Правда, как выяснилось, до этого самого сражения никакого «солдата Пасюкова» не существовало. А вот на портрете, изображающем маршала Мюрата и его кавалеристов, в углу вполне узнаваемо вырисовывалось лицо Мозетти-Уокера-Паскони, одетого в драгунскую форму, и с эполетами суб-лейтенанта. Художник любовно и кропотливо выписывал детали на картине, не забыл и про номер на драгунской медной каске. Номер указывал на полк, в котором служил, как выяснил Певцов, отправившись в Париж – некто Жак… Мозетти.

– Черт меня побери! – вслух выругался Карл Поликарпович. – Чертов Жак! Петруша, во что ты меня втянул?… Как же это?

Он с жадностью приник к дневнику, в нетерпении переворачивая страницы.

– 1812… 1810… – зашептал Клюев. – Джакомо Мелина… знакомая фамилия… 1800… Франция, Италия… 1795…

Фабрикант уставился на лист, вклеенный в дневник, который только что развернул. Пробежал его глазами, потом перечитал более внимательно, еще раз.

– Этого не может быть… Это ведь…

«Краткое жизнеописание Великого Магистра Египетской ложи, графа Феникса, также известного как Тискио, Мелина, граф Гарат, маркиз де Пеллегрине, Бельмонте, при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо…»

Клюев лихорадочно стал копаться в прошлых письмах Певцова. Так и есть. Фамилии в точности совпадали с теми, какие Жак выдумывал для фальшивых документов, с которыми исколесил всю Европу с 1908 по 1910 годы… Карл Поликарпович вернулся к листу, вклеенному в дневник Петруши.

«… при рождении нареченного Джузеппе Бальзамо, но более всего известного как граф Калиостро».

– Калиостро! – вновь не сдержавшись, воскликнул Клюев. – Тот самый! Известный авантюрист!

Он вскочил, ринулся к вешалке, подхватил пальто, подбежал обратно к дневнику. На листе плясали слова: «Мартелло… фальшивые клады… философский камень… Мадрид… украдено ожерелье… английские масоны… вызов духов с помощью магии, секрет бессмертия… сеанс омоложения, Петербург… умер в тюрьме в Риме в 1795 году…». Карл Поликарпович схватил дневник, сунул его во внутренний карман пальто, и выбежал из кабинета.

Он пронесся мимо удивленных рабочих, словно цунами – с выпученными глазами, встопорщенными усами и покрасневшим лицом. Вид его был ужасен – кухарка Варвара, попавшаяся ему на пути, взвизгнула и, уронив на пол супницу, отскочила к стене. Клюев вылетел на улицу, махнул было рукой, подзывая извозчика, но, не увидев на дороге ни единого транспорта, запахнул пальто и выругался страшно.

И, в ясный воскресный день тринадцатого марта, побежал в сторону Николаевской, 23.

Визит четырнадцатый

Яков аккуратно набрал в длинную стеклянную пипетку раствор и капнул в колбу. Светло-розовая жидкость запузырилась. Он отклонился, поднял на лоб защитные очки с кожаным наглазником, прилегающим плотно к лицу, и стал наблюдать за процессом. В лаборатории Яков был один. Солнце играло радугами на многочисленных колбах и сосудах, пробирках и аппаратах для перегонки. В углу стоял граммофон, и из раструба теплого бронзового цвета лился сладкий голос Вертинского.

– В бананово-лимонном Сингапуре… – мурлыкал, подпевая, Яков. – В бу-у-ури…

Бурление в колбе прекратилось, и жидкость внезапно стала темнеть, бесповоротно уходя в темно-вишневый цвет.

– Вы плачете, Иветта, что наша песня спета… – грустно произнес Яков и, подхватив колбу щипцами за горлышко, отнес ее к бадье, куда вылил содержимое. Наполнил новую колбу розовым раствором, поджег горелку и принялся набирать в пипетку следующую порцию реактива.