Полезный Груз

• Предыдущая
• 39/141
• Следующая

Доувер ждал. Он знал, что Кларетт требуется какое-то время, чтобы воспринять даже очень простую мысль. Знал также, что добавлять ничего не нужно – это только усложнит процесс. Знал, что она рассматривает его, как потенциального мужчину – и пусть. Она спасла ему жизнь. Спрятала его. Его долг – спасти ее. Если она уедет, поселится в новом месте, то непременно спутается с кем-нибудь, с каким-нибудь мерзавцем, который приберет к рукам все ее счета, и очень скоро она снова окажется в тутумнике. Здесь, в Кейп-Тауне, под его, капитана, присмотром, она в безопасности.

Огромные глаза мигнули, а потом еще раз мигнули. Мысль, кажется, воспринялась. Началась аналитическая стадия – Кларетт обдумывала плюсы капитанова предложения. О минусах она не думала – да и не было в предложении никаких минусов. Плюсов было много – поэтому Кларетт так долго думает. Сейчас вернется Грейви и всё испортит. Нужно, чтобы Кларетт все решила до его прихода.

– Капитан, – сказала Кларетт.

– Да?

– Идите на хуй.

Доувер еще некоторое время постоял возле стойки, а затем отошел, прихрамывая.

В каспе, насколько он помнил, у него не было никаких галлюцинаций. Просто электронные часы над дверцей мигнули, и время передвинулось на десять, что ли, минут вперед. Впрочем – кто знает! Может, касп продолжается. Может, то, что он сейчас видит – это и есть касп. Может, они все еще там, между Марсом и Землей, и вся эта реальность – фикция, иллюзорный психологический слой, неизбежно возникающий при попадании в точку возврата.

Капитан вышел на широкий бетонный пандус. Вдоль тротуара тянулась вереница нашответов. Чемоданы, пассажиры. Куда это все едут? Откуда прибывают? Чего это людям на месте не сидится?

А Юридиси осталась. Почему? Что она замыслила?

Ну, это мы скоро выясним.

Рассказ пятый. Анни

Школа – это место, в котором мучают детей.

В конце девятнадцатого века, во время перехода с угольной индустрии на нефтяную, зажиточная часть просвещенного человечества задалась задачей облагодетельствовать население поголовной грамотностью. Считалось, что у человека, умеющего писать, читать, и считать больше возможностей для духовного и материального роста, чем у человека, не умеющего все это делать, а расти, и духовно и материально, нужно. В этой связи организовались в цивилизованных странах так называемые начальные школы – сперва на частные пожертвования, а затем и на государственные – в которые родителям, сперва в добровольном порядке, а затем и в принудительном, вменялось отправлять своих детей на дневное время – то есть, именно тогда, когда детям хочется резвиться и радоваться солнышку.

Дети, конечно же, противились бесцеремонному нарушению их прав на беззаботное детство, но их никто не спрашивал.

Таким образом у матерей появилось много свободного времени. Это время мировое сообщество решило использовать для утверждения равноправия полов, и было решено женщин трудоустроить. Когда спохватились, было уже поздно – женщины составляли значительную часть работающих, вписались в систему, и откат развалил бы экономику и пустил бы по миру большинство человечества. Многим семьям на одни мужнины доходы было просто не прожить.

Правда, женщины из обеспеченного сословия могли себе позволить ни во что не вписываться и остаться хутенехозяйками. Тем не менее, их дети тоже ходили в школу, потому что закон для всех. Обычно этих детей отводили в школу и приводили из школы их няньки. Некоторые матери, впрочем, считали отвод и привод детей материнским своим долгом, тем более что большого труда это не составляло.

Ашли Миллер запарковала просторный свой вуатюр в одном квартале от входа в школу для привилегированных детей, тщательно прикрыла дверцу, пригладила платье на животе, поправила ридикюль на плече, и направилась к дверям. Дети – близнецы, мальчик и девочка, Тимоти и Натали (Тим и Нат, в быту) – вскоре вышли, по отдельности, развязными походками, и приблизились к матери, не глядя друг на друга. У рыжеватого Тима был такой насупленный вид как будто весь мир только что не пожелал отдать ему старый долг, а губы толстощекой веснушчатой Нат кривились презрительно. Семь лет им было, близнецам.

– Кто хочет мороженного? – ханжеским слащавым тоном спросила Ашли.

Тим подозрительно на нее посмотрел, а Нат нахмурилась и сказала неуверенно:

– До обеда?

– Дура, заткнись, – сказал Тим.

Подумал, понял, что поздно – слова Нат уже наверняка навели мать на неправильные мысли – разозлился, помедлил, и в конце концов въехал ранцем сестре по затылку.

– Мам, он меня ударил! – объявила Нат.

– Тим, перестань сейчас же! – велела Ашли начальственным тоном, не менее ханжеским, чем слащавый. – Разве хорошие мальчики себя так ведут?

Тим ненавидел хороших мальчиков, и ему было все равно, как они себя ведут, он их всех убил бы, если бы представилась возможность.

– Что ты жуешь?

– Резинку, – зло сказал Тим.

– Он сегодня весь день жевал резинку, – сообщила Нат. – Ему учительница говорила не жевать резинку, а он жевал.

– Тебя там не было, откуда тебе знать, что ты пиздишь, блядь! – сказал Тим – и слегка испугался. При матери такие слова говорить было нельзя. Мать всегда очень сердилась в таких случаях.

– Сейчас же замолчи! – отчеканила Ашли, на этот раз вполне искренне. – Будешь сегодня наказан!

– Вот так, будешь наказан! – подтвердила Нат.

– Я тебя ночью задушу, – пообещал Тим.

– Мама, он грозится.

– Как ты смеешь говорить такие…

• Предыдущая
• 39/141
• Следующая