|
Оценить:
|
Станцуем, красивая? (Один день Анны Денисовны)
4
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
— Павел! — кричит Анька строгим голосом. — Что ты там копаешься? Завтрак на столе!
Взлохмаченный заспанный мальчик молча входит в кухню, залезает на стул, угрюмо смотрит в тарелку.
— Опять каша…
— Точно, — с нажимом подтверждает Анька. — Опять каша. Опять утро. Опять школа. Опять всё. Жизнь это что?
— Поездка… — обреченно говорит Павлик и громко зевает.
— Поездка по железной дороге, — кивает мать. — От станции к станции. Ту-ту-у! Что у нас сегодня? Арифметика, русский…
— И собрание. Родительское. Светлана Константиновна сказала, что если вы опять не придете…
— Господи, чуть не забыла! Славик!
На этот раз важность предмета обязывает ее посмотреть на мужа, что Анька и делает, по возможности, впрочем, ограничивая время прямого зрительного контакта. В Славиных глазах торчит все тот же немой вопрос: «У нас ведь всё в порядке, правда?» Вот ведь зануда… хватит, проехали!
— Славик, сегодня ты идешь на родительское собрание, — объявляет она тоном, не терпящим возражений.
Павликино восторженное «Ура, папа!» и недоуменное Славино «Почему я?!» сливаются для Аньки в одно восклицание, неприятное сразу в нескольких смыслах.
— Потому что ты! — раздраженно произносит она и теперь уже не отводит взгляда.
Теперь уже на вопрос, всё ли в порядке, можно ответить твердо и отрицательно. Теперь уже есть повод.
— Потому что я иду зарабатывать отгулы в дружину. Потому что иначе нам не вывезти ребенка на юг. А на юг ему, как тебе хорошо известно, жизненно необходимо. Потому что…
— Да ладно, ладно, — машет руками Слава. — Разве я против? Надо, значит надо. Что ты сразу…
Он огорченно крутит головой. Теперь ему окончательно ясно, что далеко не всё в порядке. А может, даже и всё не в порядке. А ведь еще ночью казалось, что отношения налажены…
Анька сгружает посуду в раковину и бежит одеваться. Она выходит из дома раньше всех. За нею с пятнадцатиминутным интервалом — Слава. Последним, с ключом на шее, как теленок с колокольчиком, отправляется в школу маленький Павлик. Его уход контролирует соседка по лестничной площадке Розалия Давыдовна, одинокая пенсионерка. Она же встречает мальчика после занятий, кормит обедом и осуществляет общий присмотр. Поскольку интеллигентная Розалия Давыдовна отказывается брать деньги за банальное сидение с ребенком, предполагается, что параллельно она обучает Павлика игре на фортепьяно. Поэтому Соболевы платят ей как будто за уроки музыки, хотя Павлику медведь на ухо наступил. Такой вот дурацкий выверт. А что поделаешь? Куда денешь ребенка до позднего вечера?
— Я ушла!
Хлопает дверь.
2
Перегон «Путь к коммунизму»
Хлопает дверь. В принципе, можно вызвать лифт, но не хочется ждать, а пуще всего — лезть в его исцарапанное, исписанное скабрезностями, воняющее мочой нутро. Да и вообще страшно девушке в лифте одной. Лучше уж топотком по лестнице. Третий этаж, это мы мигом, как в юности. А впрочем, почему «как»? Выскочив из квартиры, Анька ощущает себя не старше, чем в ранние институтские годы. Рука в варежке славно скользит по пластиковым перилам, ноги прыгают через две ступеньки. Вжик! — крутой поворот! — сумка описывает плавную дугу перед отвисшей от удивления челюстью мусоропровода — и снова вжик! Вжик! Какие ваши годы, Анна Денисовна!
На выходе из парадной — кодовый замок, пребывающий в перманентно сломанном состоянии. Периодически посланцы домкома ходят по квартирам, собирают деньги на ремонт. А зачем? Ремонтируй не ремонтируй — все равно сломают. Ну и ладно, подумаешь. Сколько времени жизни мы проводим на лестнице? Минуту в день? Невелика беда, в сутках минут много, одну-единственную можно и перетерпеть.
Улица встречает Аньку мрачнее некуда. Декабрьский Ленинград это вам не какой-то загаженный подъезд, его не проигнорируешь. Восьмой час утра, а в мире тьма-тьмущая. Фонари стоят, нагнувшись, как будто вот-вот блеванут. И есть от чего: внизу чавкает мерзкая слякоть неопределенного цвета, какой можно встретить только здесь, в декабрьском Питере. Но слякоть еще ладно, куда хуже то, что под нею. Там притаилась черная ноздреватая от соли ледяная корка, именуемая в просторечии наледью. Наледь — это от слова «лед», но разве похожи на лед эти отвратительные струпья адской питерской зимы? Разве лед может быть черным? Нормальные ледовые наросты зовутся гололедом, а не наледью. Гололед — что за чудное слово! Во-первых, «голо» — это уже вызывает хорошие ассоциации у понимающего человека. Во-вторых, «лёд» звучит практически как «лёт»: гололед, самолет, полет. Полет — это красиво. Гололёт. Полет в голом виде, как красавица Маргарита у Булгакова.
А наледь — тьфу! Наледь похожа на «нелюдь» и правильно похожа. С людьми подобная гадость не уживается, сколько ее не соли. Как Анька ни бережется, но каждую зиму падает как минимум раза четыре, и хорошо если дело обходится лишь ушибами. А безнадежно испачканная грязью одежда? А рассыпанная, разбросанная по тротуару и мостовой добыча — драгоценные мандарины для Павлика, конфеты к празднику, консервы из набора? А вдребезги разбитые банки с болгарскими перцами, венгерскими огурчиками и румынскими помидорами? Нелюдь, как есть нелюдь!
В этот сезон ситуация обостряется тем, что у Аньки новая дубленка. Красивая, легкая, теплая, с восхитительной опушкой понизу. Дубленка стоила бешеные деньги; вспоминая об этом, Анька всякий раз испытывает угрызения совести ввиду зияющей прорехи, которую эта покупка образовала в семейном бюджете. Как дразнит ее главный остряк отдела Роберт-Робертино: «Свой-то зад прикрыла, а семья? Семья в чем ходить будет?» Вот ведь зараза, знает, как ужалить. Но много ли было в том Анькиной вины? Прежняя псевдокаракулевая шуба, в которой она честно отходила без малого шесть зим, не просто давно уже дышала на ладан, но и порвалась после попадания в очередную ловушку наледи-нелюди. Если бы еще по шву, то можно было бы починить, а так…
Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.
