Выбери любимый жанр

Оценить:

Дитя Плазмы

Оглавление

104

— Молчишь и молчишь. Весь какой-то как в панцире, — ее кулачок колотнул меня по ребрам. — У тебя даже кожа какая-то каменная.

Я укусил язык и тем самым спровоцировал его на некоторую разговорчивость.

— Может быть, наоборот? В том смысле, что, может быть, я мягкий, как земля, которую все топчут? Знаешь, есть такие грунтовые дороги — в жару они крепче бетона, а пройдет дождь, и ничего от их крепости не остается. Одна грязь и слякоть.

— Значит, мне нужно над тобой поплакать?

— Лучше улыбнись. Слезы никому не идут.

— Тогда почему не улыбаешься ты? — ее лицо склонилось надо мной, как большая теплая луна. — У тебя такие грустные глаза.

— Это не грусть, это страх, — честно ответил я.

— Ты боишься меня?

— Я боюсь всех.

— Всех-всех? — она удивилась.

— Всего-всего и всех-всех.

— Вон оно что… А я думала, ты за Пронина переживаешь.

Внезапная догадка обожгла мой мозг, и спать сразу расхотелось.

— Да нет же… — я рывком сел, чуть отодвинув ее в сторону, и потянул со стула одежду. — Спи, золотце. Попроведаю на кухне Толика.

— Так я и знала, — глаза у нее опустели. — Ты думаешь, он меня любит?

— Я ничего не думаю.

— Тогда почему ты одеваешься?

— Схожу покурить. Или ты против?

Она не ответила. Безжизненной материей рука ее соскользнула с моего плеча. Быстренько одевшись, я двинулся на кухню. В спину мне долетело:

— Иди, иди! Спроси, зачем он водит ко мне своих друзей.

— Спи, золотце, спи, — я заставил себя не оборачиваться.

Хотелось надеяться, что Толечка спит, но он не спал. Он сидел в крохотном закутке за холодильником и в одиночестве пил. Бутылка «Столичной», видимо, выуженная из того же холодильного агрегата, была наполовину пуста.

— Брось, — я взялся за бутылочное горлышко, но Толечка перехватил руку. На меня он не смотрел.

— Тогда давай вместе — на двоих, идет? — я огляделся в поисках посуды и взял с полочки пару эмалированных кружек с затейливыми ягодками на боках. Наблюдая, как я разливаю по кружкам прозрачную, такую безобидную на вид водку, Толечка всхлипнул.

— Чего ты? — я ткнул его кулаком в плечо.

Он всхлипнул еще раз.

— Разве я виноват? Ты мне скажи, виноват?

— Нет, — я придвинул к нему одну из кружек. — Никто не виноват. И никогда. Как говорится, обстоятельства…

— То-то и оно…

Мы чокнулись кружками и, шевеля кадыками, кое-как управились с горькими порциями.

— Всего и делов, — я поднялся. — А теперь расходимся. Я домой, ты к ней.

Он испуганно замотал головой.

— Я не могу! Ты что? Нет!..

— Дурак!.. — я попытался прищелкнуть невидимым кнутом перед опьяневшим верблюжьим караваном мыслей, но ожидаемого хлопка не услышал. Пьяные не владеют кнутом, а мне нужен был белый верблюжонок — добрый, еще не научившийся плеваться и не умеющий бить близстоящих голенастыми ногами, — такой, чтобы было приятно гладить его белую шелковистую шерсть и чтоб в агатовых больших глазах сияло неомраченное доверие. Такого верблюжонка не находилось. Серым и лохматым пятном стадо металось от виска к виску, раскачивая мою тяжелую нездоровую голову.

— Ладно, — пробормотал я, — мне пора.

— Погоди! Ты куда? — всполошившись, Толечка ухватил меня за руку. — А ей что я скажу?

Я не без труда расцепил его суховатые пальцы на своем запястье.

— Что хочешь, то и говори.

— Легко сказать!..

— Тогда скажи про меня что-нибудь свинское. Скажи: мавр сделал свое дело и отвалил.

— Она обидится, ты что?!

— На меня, но не на тебя.

— Я так не могу!..

— Ну и зря! Ты — это ты, а она — это она, — мутно произнес я, на ходу соображая, чем бы закончить. — Чего ты от меня хочешь? Кольца желаний? Нет у меня кольца. И лампы нет. Я тебе не Алладин.

— Но ты мне друг!

— Именно поэтому я ухожу.

Я шагнул к выходу и оглянулся.

— Иди к ней, дурила. Иди!..

С засовом я справился, с цепочкой тоже. Путь был свободен. Мышиного цвета ступени — числом более трех десятков вновь промелькнули перед глазами мехами единой, изуверски растянутой гармони. Старая щербатая дверь подъезда, должно быть, проскрипела вслед ругательство, захлопнувшись, проставила точку. А может, и восклицательный знак. Кирпичный домина беззвучно плюнул мне в спину. Я покорно утерся.

ЛЯ И СИ В ОДНОМ НАЖАТИИ

Ночь меня не устраивала, ночь мне была не нужна, и время, попятилось, с ворчанием уступив припозднившемуся гуляке вечер.

Не такое уж большое одолжение, если разобраться. Сколько у него таких вечеров в загашнике! Зимних и летних, пыльных и пасмурных — словом, на любой выбор и на любой вкус. Специально я не заказывал. Согласен был на любой. И мне выдали теплый, двубортный, из темного габардина, с первыми блестками звезд и усталым дыханием ветра. Я напялил его на себя и удовлетворенно крякнул. Все оказалось впору и по размеру. Можно было смело шагать домой, временами представляя себя младенцем, подброшенным равнодушными родителями к крыльцу чужого не моего города.

На улицах моего чужого города сыпал снег, и я способен был видеть себя со стороны и с высоты лет. Существо, оставшееся внизу, в сапожках, пальтишке и варежках, принадлежало к разряду романтиков. Кругом белел первозданный снег и только крышки канализационных люков чернели вызывающими пятнами — этакими каплями дегтя в медовой бочке, кляксами посередине страницы. Существо в пальтишке подбрело к ближайшему люку и стало терпеливо присыпать его снегом. Присыпав, удовлетворенно вздохнуло, искательно огляделось. Даже романтикам порой необходимо, чтобы кто-то видел их светлые усилия в напрасном.