Идеи в масках

• Предыдущая
• 13/42
• Следующая

Музыка рисует, как выглядит гроб. Он строгий, серый, подавляюще массивный, непоколебимый, непроницаемый.

Теперь льется река жизни. Какая странная мелодия! Она пошла, она тускла. И в то же время она хватает за сердце. Вот так проходят дни нашей жизни. Это все пропущено. Это все мертво. Это все страшно, страшно ненужно.

И вот теперь-то сознали, что значит Его смерть. Сколько времени прошло? Должно быть, очень долго. Теперь вдруг, может быть, в какую-нибудь годовщину остро почувствовали, что умер, умер!

Это у Его гроба какая-то титанка, какая-то большая прекрасная женщина с растрепанными волосами, в изодранной одежде. Она царапает окровавленными ногтями камень, она бьется об него лицом. Она кричит пронзительно, в чудовищном, сверхживотном горе. Это страшно. Стало еще страшнее: ее схватили тяжелые руки, ее отрывают, волочат, хохочут, топчут. Последние издевательства, последние поругания. Это невыносимо. В зале кое — где движение. Слышны всхлипывания. Какой-то истерический голос кричит: «Не могу я больше, не могу!» Сердито шикают, хотят слушать, не хотят проронить звука.

И вдруг глухой гром, родившийся в глубинах неба или на черном дне тартара, растущий, приближающийся, все колеблющий. Словно в самом деле землетрясение грозит разрушить театр. И удар, оглушающий, рассекающий, от которого ярко становится в глазах, который все сокрушил, пронзил, и на пороге гроба — вот Он — весь сиянье: Гроза и Радость!

— И все. Больше ничего. Воскрес. Чего же еще? Там уж другое дело, — бормочет Лощинский.

В зале светло. Все еще тихо. Какие-то шорохи пошли, поползли. Что-то натянутое, словно не знают, что же делать.

Дирижер оборачивается к публике:

— Уважаемая публика, нам не только досталось на долю высокое счастье открыть исполненный нами, шедевр, но еще, как я узнал, мы имеем удачу видеть среди нас гениального его автора. Игнатий Лощинский успел приехать к началу оратории и находится в зале.

Музыканты поднялись как один человек. Раздались звуки туша. Тогда затрещали, словно обильно посыпавшись откуда-то, неистовые аплодисменты. Что-то кричали, топали, махали: все обратились лицом к ложе Лощинского, а он, похожий на скелет в неуклюжем сюртуке, желтый, с сивыми волосами, беспомощный, согнувшись и опершись руками на барьер, стоял и смотрел перед собою залитым слезами взором.

Он почувствовал, что кто-то дергает его, и, наскоро обернувшись, увидел Адель, которая стояла на коленях и судорожно обнимала его ноги. И опять медленно и как — будто равнодушно он перевел глаза на бесновавшуюся от восторга публику и прошептал:

— Ой, что же это такое? Разве это можно пережить?

IV.

Через три дня он умирал. Вытянутый, чудовищно худой, с часто выбегавшей струйкой крови на губах. При нем были Адель и доктор. Доктор сначала не хотел пускать цветы в его комнату, а их было много. Какое-то безумие цветов. Лощинский сказал: «Разве мне может что-нибудь быть вредным? Нет, доктор, ничего. Я и умереть не могу. Не могу больше умереть, уверяю вас. Теперь уж пустяки — то, что здесь лежит. Теперь уж я там, уж я везде. Вот только есть еще немного музыки хорошей музыки во мне. Такой, какую я писал совсем молодым. Весенней. Это понятно: ведь я только опять начал жить. Мне хотелось бы записать это, но и это не пропадет. В мире ничто не пропадает. И это не философия. Я вижу это яснее, чем вас и Адель. А вы не плачьте, Адель: вы теперь будете богатой. Смотрите, помогайте же молодым артистам. У них так много горя бывает. Ну, это нужно им, конечно. Только об этом позаботится судьба, а вы позаботьтесь, чтобы им было немножко побольше радости. Ведь и это же им нужно, ей — Богу».

Вавилонская палочка
Комедия в 1 действии

ЛИЦА:

Порфирий Супермедикус — знаменитый врач.

Его ученики: Лумен, Меркурий, Фидус

Лаура — его дочь.

Люди сеньора Подеста.

Действие происходит на заре Возрождения в Северной Италии.

Декорация представляет сад за домом Порфирия. Грядки с травами, плодовые деревья. Справа — дом; видна дверь с двумя ломбардскими колонками, опирающимися на изображения аспида и василиска; над дверью арабские письмена. Слева забор с калиткой, ведущей в переулок. Глубь сцены занята разросшимися деревьями. Недалеко от входа в дом густолиственный старый каштан, под тенью которого стоит венецианское кресло, обложенное подушками с ковриком у ног. При поднятии занавеса Порфирий сидит на этом кресле, опираясь на костыль с причудливой костяной ручкой. Это глубокий старик, сгорбленный, желтоволосый, со слезящимися глазами и длинной, тоже желтеющей, уже седой бородой, падающей на грудь. На голове его черная бархатная шапочка с наушниками, одет он в длинную, ниже колен, широкую темно — синюю одежду, с рукавами до локтей, падающими с них длинными концами. Его худые руки охвачены другими узкими рукавами гранатового цвета. Вокруг шеи и рук белые полотняные отвороты. Тощие кривые пальцы, почерневшие от химической работы, унизаны тяжелыми перстнями с печатями. Тонкие ноги в чулках обуты в меховые туфли. На груди цепь из щитков мелких черепах, соединенных золотыми колечками. В движениях видна уже дряхлость. Но время — от — времени прорывается почти юношеская живость, пересекаемая однако жестами боли и немощи.

Опершись на ствол дерева, стоит Фидус. Это — Очень небольшого роста худой юноша, напоминающий хищную птицу. Желт, узколоб, горбонос, одарен кадыком. Из — под неряшливой шапки висит клок рыжих волос. Одежда темно — коричневого цвета грязна, колет открывает на груди и руках грубое пожелтевшее белье. Колени протерты. Движения его резки и угловаты. Говорит скрипуче, с трудом выбирая слова. В глазах странный огонек. Иногда, волнуясь, он заикается и хватается за горло. Его длинные пальцы часто дрожат.

• Предыдущая
• 13/42
• Следующая