Меньшой потешный

Оглавление

XI

А что же Меншиков? Он был около своего молодого государя в палатке, разбитой у Лебяжьей рощи. Одинокий ночник освещал внутренности палатки. Петр отдыхал на своей походной кровати, прикрытой мохнатой буркой; у ног его, свернувшись на войлоке, лежал его молоденький денщик.

По временам Меншиков поднимал голову, чтобы удостовериться, не заснул ли его господин. Но Петру было не до сна. Он то поворачивался с бока на бок, то стонал, вздыхал, и денщику сдавалось, что того бьет даже лихорадка.

— Ты не спишь, государь? — решился он спросить его наконец.

— Заснешь тут! — был сердитый ответ. — Что-то будто горло перехватило.

— Так и есть, — с беспокойством подхватил Меншиков. — Искупавшись в студеной воде, ты верно схватил лихоманку; тебя, государь, знобит.

— Давеча, может, и знобило, но теперь весь как в огне горю… Устал, знать, шибко…

— Нет, государь, ты простужен! Сейчас кликну твоего немца-лекаря…

— Не смей! — повелительно остановил денщика Петр. — Слава Богу, не малое дитя: и так пообмогусь.

— Но ты же до сих пор даже глаз не сомкнул…

— Потому что не спится. До сна ли после такого позора?

— Э, государь! В чем же позор-то? В том, что два старика-учителя твои, Нестеров да Зоммер сразу тебе не сдались? Да на кой прах бы они, скажи, годились кабы день-то один не смогли удержаться в крепости противу тебя? Гроша бы медного они не стоили!

— Так-то так…

— А что искупался ты раз ненароком — эка диковина! Шла туча блинная — столкнулась с тучей пирожною.

— Ну, да! Ты — старый пирожник: тебе все блины да пироги. А если мне и завтрашний день не удастся штурмовать крепость…

— Так это будет значить, что мы зело хорошо укрепили ее и что твои потешные там тоже лихие молодцы. Честь тебе, значит, и слава.

— Ты, Данилыч, меня все только улещаешь. А как никак, до сих пор честь и слава на их стороне…

— В заморских премудростях — пускай. А мы их нашею русскою хитростью-мудростью перемудрим. Дозволь мне, государь, слово молвить…

— Говори.

— Теперь они, поди, с денной работы все в повалку дрыхнут. Луны еще на небе нету, темень непроглядная. Подобраться бы к ним потихонечку, с бережью великою да захватить врасплох.

— Как бы не так! На валу они, верно, часовых расставили.

— А тех мы, постой, осилим по-своему. Прикажи только, государь, отпустить бочонок крепкого полугару…

— А! Понимаю: военную хитрость! — вскричал Петр и, весь встрепенувшись, вскочил с постели. — Вели трубить сбор…

— Что ты, батюшка! Все тихомолочком да полегонечку. Я за свое дело, а ты — за свое.

На валу фортеции Пресбург по распоряжению Зоммера действительно было расставлено на ночь несколько часовых. Но ночная служба после денной передряги была, видно, не понутру караульным: один, всего более выносливый и преданный своему долгу, расхаживал еще взад и вперед по валу с мушкетом на плече. Двое, завернувшись в свои плащи, прикорнули под лафетом пушки и изредка обменивались отрывочными фразами. Еще двое спустились сперва в сухой ров между валом и забором под предлогом, что там они лучше защищены от холодного ветра, а затем, пользуясь темнотою безлунной ночи, незаметно скрылись со своего поста, очевидно, не придавая еще должного значения строгой воинской дисциплине.

— Тоже служба называется! — ворчал один из наличных часовых, расположившихся под пушкой, поводя продрогшими плечами. — Глянь-ка вверх на небо: эвоно как вызвездило! К морозу, значит. Изволь тут мерзнуть, как пес дворовый, ночь напролет!

— А уйти тоже не моги, — отозвался другой, — этот немчурай огнестрельный мастер шутить не любит: бока таки нагреет.

— Тем, стало, теплее будет! — сердито усмехнулся первый. — Эхма! Кабы кто хошь шкальчик поднес.

— Как же, дожидайся!

В это время вблизи беседующих, под самым валом раздался осторожный свист. Неутомимый часовой на вале не замедлил окликнуть свистуна:

— Кто идет?

— Отвечал отроческий альт, да так тихо, что двум отдыхающим караульным нельзя было расслышать.

— Что там такое? — заинтересовался один из них. — Пойти разве посмотреть?

— Ступай, коли не лень, — был ответ.

Но минуты две спустя его самого вполголоса позвал товарищ.

— Эй, Сидорка! Поди-ка сюда, да чур не шуми. Сидорка не мог теперь не последовать зову.

— Что, небось, говорил я тебе сейчас про шкальчик, ан шкальчик уже тут как тут, по щучьему веленью, по моему прошению.

Оказалось, что пожаловал к ним царский денщик Данилыч. Как стало холодать к ночи, велел ему-де государь Петр Алексеевич выкатить для его потешных два бочонка пенника. И запало в умную головушку мальцу, что они, часовые, тут такие же потешные благоверного царя своего, а мороз их тоже по коже подирает, зуб на зуб у них тоже, поди, не попадает.

— И один бочоночек нам сюда спроворил? — подхватил Сидорка.

— Не полный, прости, а все же на вашу братию, часовых, я чай, хватит, — отвечал Меншиков. — Дай, думаю, свезу: хошь ноне словно бы и вороги нам, а те же христиане православные. Ведь вас сколько тут будет?

— А пять человек, да двоих что-то не видать, не слыхать.

— Вам же, братцы, лучше. Только, чур, Бога ради, ни гу-гу, не выдавать меня, паче же всего государю: добросерден он, да горяч и своеволия не потерпит.

Посовещались еще меж собой караульные, но кончили тем, что «всякое даяние благо». Полчаса спустя около опорожненного бочонка лежали на валу три мертвецки пьяных тела. Еще четверть часа погодя скрипнули крепостные ворота, грянуло стоголосое «Ура! Ура!» — и фортеция Пресбург была во власти осаждающих. Помощник коменданта Симон Зоммер, прилегший у себя в домике на лавку в полном вооружении, был застигнут, как и прочие, врасплох. Сквозь чуткий сон расслышав за стеною кутерьму, он быстро приподнялся на локоть, высек огонь и засветил свечу. Но дверь к нему с треском распахнулась, и в горницу ворвался сам царь Петр Алексеевич, а за ним Меншиков и несколько вооруженных потешных.