Письма И. С. Аксакова к А. Д. Блудовой

Оглавление

Никогда до такой оргии тупоумия и бессмыслицы не доходила цензура, от министра до цензора включительно, как теперь, при царствовании всеобщего либерализма, благодушия и – посредственности. И вы хотите, чтобы я тут поддержал правительство, там попатриотничал ему в руку, негодовал бы когда ему хочется, и не смел бы негодовать, когда ему этого не желается. Никогда этого не будет, да и чего вам нужно? Есть у вас на это Катковы, Чичерины, Арсеньевы, Скарятины, наконец вся почти литература, кроме «Дня». Честных людей вам не нужно: это народ слишком неудобный.

Я предвижу в скором времени совершенное падение «Дня». Валуев, которого быть способным переваривать есть уже дурной поступок, открыл свои действия по Ценз<урному> комитету (первая бумага) выговором цензору за статью, помещенную в «Дне» месяца два тому назад: «Латыши и их литература» с строгим наказом цензорам, чтобы не сметь ничего печатать «предосудительного о немцах в России». Таким образом, можно сказать, что в Рязани берут взятки, но что их берут в Риге – нельзя. Этого одного уже достаточно, чтоб повернуться спиной к такому пошлому правительству.

Если преследования будут продолжаться, то я прекращу газету. Вас, если это и огорчит, то Вы скоро утешитесь и отыщете оправдание правительству: стоит только съездить в Зимний Дворец – и столько там предметов для умиления! Я же перееду в Дрезден и попробую издавать газету там в тех пределах, которые я бы сам себе назначил и здесь, если б была свобода печати.

Моей статьей о Польше Вы, конечно, будете недовольны. Но я убежден, что нет другого исхода, кроме предлагаемого мною. Цензура послала эту статью Валуеву, что равняется запрещению или того хуже. Прошу Вас прочесть эту статью Ф<едору> Ив<ановичу> Тютчеву, который также упрекает «День» за его молчание.

Кроме передовых статей, мне не пропускают множества лучших статей по другим отделам. Система понижать тон речи доходит до того, что даже в слав<янском> отделе цензор в устах славянина изменяет фразу таким образом: вместо «у турка нет ничего человеческого, кроме лица!», вместо этого восклицания славянина, цензор ставит: «у многих турок нет ничего человеческого, кроме лица…» Как Вам это нравится, Вам ведь это только смешно! Вместо «болгары в Крыму заболели от тухлой говядины», он ставит: «не свежей говядины»! И все это делается так важно, по докладу Цензурному комитету, после трех-четырех часов рассуждения. Чего ждать от земли, где ум, талант, дух человеческий вверен опеке наиглупейших и наипошлейших людей всея России? Проклята, отвержена Богом такая земля, и постигнет ее разрушение в ту самую минуту, когда Вы будете чувствовать прилив к сердцу самого нежного верноподданнического умиления!

...

7

14 мая 1864 г. Москва

Опять давно нет от Вас ни писем, ни известий, дорогая графиня. Как Ваше здоровье? Что с Вами? Едете ли за границу и когда? Знаю только об Вас из газет при описании приезда Муравьева, и вполне оценил горячее движение Вашего сердца. Кстати о Муравьеве. У меня до Вас просьба. Дело в том, что Муравьев с Корниловым ищут председателя для Археографической комиссии в Вильне, которую они хотят поднять высоко в значении. Мысль прекрасная: надобно вырвать разработку истории края из рук польских, надо пролить широкий свет истории на эти области, надо повести борьбу с поляками путем науки… Вам, впрочем, важность всего этого и объяснять не нужно. Корнилов присылал своего чиновника в Москву отыскивать председателя, и выбор его пал на Бессонова. Лучшего выбора, по моему искреннему убеждению, нельзя было сделать. Бессонов принял предложение, но предъявил некоторые соображения, для переговоров о которых его пригласили приехать в Петербург. Он на днях и явится. Но я прошу Вас предупредить о нем Муравьева М<ихаила> Николаевича, чтобы М<ихаил> Н<иколаевич> принял его и выслушал внимательно: если Вы ему скажете, что это почтенный ученый, издатель таких-то книг, славянофил, сотрудник «Беседы» и «Дня», то этого, я думаю, будет уже довольно для Муравьева в настоящее время. Другого человека, кроме Бессонова, и в виду не имеется. Не Костомаров же! – Я прошу об этом же Анну Федоровну.

Пришлю Вам с Бессоновым не пропущенную мою статью из No. Ходила она в Петербург, но и там запретили. Нашли, что слова Христа о том, что Он глава Церкви и что Его царство не от мира сего – противоцензурны.

Дайте о себе весточку. Маменька недавно к Вам писала и боится, что ее первое письмо к Вам, после получения образов, пропало. Ее здоровье и сестер все в том же положении.

Жму ручку Вашу.

...

8

7 авг<уста> 18<77> <г.>

Не отвечал я Вам тотчас на Ваше письмо, дорогая графиня, потому что, как раз по получении этого Вашего, несколько торжественного и умиленного письма, наступили тяжкие, скорбные дни. Двукратное поражение под Плевной, гибель стольких тысячей солдат, избиение болгар, – участь, которую создало болгарам наше отступление из городов, где они встречали нас с хоругвями и иконами – все это пережить было нелегко. Проиграть битву всегда возможно, и нисколько не постыдно, если неприятель вдвое сильнее, поэтому горек не столько проигрыш, сколько причина проигрыша. Так легко было его избежать. Совестно и стыдно пред всем миром <от> такого легкомыслия, такого недомыслия со стороны нашего Штаба. Как бы ни старались умалить значение плевненской неудачи, – в результате однако же настоящее наше бездействие в течение почти целого месяца ради выжидания подкреплений. Как будто нельзя было этого предвидеть заранее! Возможно ли было поставить дело так, что – по случаю первой «неудачи» – оказывается необходимым призывать войска из Петербурга и созывать ополчение в самую неудобную, рабочую пору. Точно то же и на Кавказе. Проиграв целую кампанию, потеряли лучшее время, предали Армению на убой и разорение и вынуждены защищать свою собственную территорию. И все это с таким войском, какого до сих пор никогда нигде не бывало! Какая-то роковая глупость и бездарность преследует нас! Это казнь за презрение к душе, за пренебрежение к дарованиям, за посягательство на свободу мысли и слова, за хулу на Духа Святого… Конечно, нельзя было и думать (я этого никогда и не ожидал), что разрешение такого великого мирового вопроса, каков Восточный – добудется так себе, одною военною прогулкою в Константинополь. Я помню, еще Хомяков всегда утверждал, что Осман не отдаст своей жизни даром, что это племя, выставившее во время оно Селимов, Солиманов, Баязетов и пр., проявит такую энергию при смерти, от которой сотрясется мир. И нельзя не дивиться туркам. Султан у них, по выражению одного моего знакомого, «весь вышел», визири меняются, – по-видимому, полнейшая анархия, восстания кругом, а они не теряют духа, не смиряются в своей гордости, – вооружены лучше нас, и теперь, чтобы побить их, нам необходимо искать больше войска, чем у них. Разумеется, мы сами, т. е. мы, руководящий слой, во всем виноваты. Нам очень понравилось выражение «локализация войны» (т. е. исключительное устремление турецких сил на нас и на Болгарию, которую мы пришли освобождать). Мы не дозволяли себе ни употреблять выражений «православный, славянский», ни даже самим себе признаться, что сражаемся за возрождение славянского мира, и хотим однако же освободить болгар. Думаем только освободить болгар и издаем законы об отмене такой-то подати навсегда, о введении с будущего года новой подати и проч., и пр.