Паскаль

Оглавление

Чтобы его успокоить, ему обещали это сделать, но не сделали. Тогда начал он умолять Жильберту перевезти его в больницу Неизлечимых, „чтобы он мог умереть в обществе бедных людей“.

„На это врачи не согласятся, пока вы в таком состоянии, как сейчас, но только что вам будет полегче, мы это сделаем“, — обещала Жильберта, но так, что он понял, что она этого никогда не сделает, и почувствовал, что всеми покинут, как только мертвые бывают покинуты живыми, и что над ним исполняется страшное слово его, сказанное в „Мыслях“ о всяком человеке: „Умрешь один“.

29

Горький смех Мольера сопровождал его в смерти. Люди в длинных черных одеждах, в высоких и узких черных шляпах играли такую же балаганную комедию с умирающим Паскалем, как с „Мнимым больным“ у Мольера. Смерть думали они победить кровопусканиями и клистирными трубками.

„Все, что я вижу, кажется мне промывательным“, — мог бы сказать и Паскаль, как злополучный, несчастный г. Пурсоньяк.

„В ночь на 19 августа сделались у него такие судороги, что, когда они прошли, мы все подумали, что он уже мертв, и были в великом горе, что он умер, не причастившись“, — вспоминает Жильберта Перье. Что умрет без напутствия, уверен был и сам Паскаль, но, с последней надеждой, вдруг вспомнил:

В смертной муке Моей Я думал о тебе; каплю Крови Моей Я пролил за тебя.

„Кто это сказал, Тот меня и причастит“, — подумал. Но вспомнил и слова ап. Павла:

...

Сам Сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело,

если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их (2 Коринф., 11:14–15).

„Что, если и мой конец?..“ — начал думать он и не кончил: вдруг услышал знакомые шаги на лестнице, открыл глаза и увидел о. Павла, входившего в комнату со Св. Дарами.

„Вот Тот, Кого вы так желали!“ — сказал он, подходя к нему, чтобы его причастить.

Медленно, с трудом, но без чужой помощи, умирающий приподнялся на постели, чтобы встретить Желанного.

„Веришь ли ты, сын мой, во все, чему учит Церковь?“ — спросил о. Павел.

„Верю, верю, от всего сердца верю во все!“ — ответил Паскаль очень слабым, но таким внятным голосом, что слышали все и, когда о. Павел причащал его, заплакали от радости. Потом упал на подушку, закрыл глаза и прошептал: „Да не покинет меня Господь никогда!“ — то же и теми же почти словами, как в Ночь Огня: „Да не буду я от Него отделен никогда!“ И вдруг почувствовал на волосах своих такое же тихое веяние, как в незапамятном детстве, может быть, даже не здесь, на земле, а где-то в раю, — когда мать подходила к его колыбели и, наклоняясь над ним, чтобы узнать, спит он или не спит, старалась как можно тише дышать. И услышал вечно знакомый, тихий голос: „Вот Я, Которого ты так желал. Утешься, ты не искал бы Меня, если бы уже не нашел“.

Прошли еще сутки. Часто повторялись у него такие же страшные судороги, как накануне. Но чувствовал все время, сквозь все муки, что с ним Тот, Кого он нашел и Кто его уже никогда не покинет.

С мертвого сняли маску, которая уцелела до наших дней. Главное в этом лице — как бы устремленность бесконечного полета и в то же время покой, тишина бесконечная. Веки тяжело опущены, но кажется, что когда подымутся, то глаза увидят Бога. Это — лицо одного из тех, о ком сказано:

...

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят (Матфей, 5:8).

III. ЧТО СДЕЛАЛ ПАСКАЛЬ?

1

Чудо Св. Терна внушило Паскалю замысел того великого дела, которому решил он посвятить весь уже недолгий, как он предчувствовал, остаток жизни. Дело это он сам называет „Защитой христианства“, „Апологией“, а люди назовут его „Мыслями“.

После чуда он придумал изображение для своей печати: два человеческих глаза, окруженных венцом, с надписью — „Scio cui credidi“. Знаю, кому верю». Смысл изображения тот, что мучившая его всю жизнь борьба Веры и Знания кончилась: эти два противоположных начала соединились в третьем, высшем, — в Любви. Главным источником «Мыслей» и будет это соединение.

В 1659 году, за три года до смерти, Паскаль в обществе друзей своих, вероятно «господ Пор-Руаяля», изложил замысел «Апологии». Речь его длилась два-три часа. «Все присутствовавшие на этом собрании говорили, что никогда не слышали ничего более прекрасного, сильного, трогательного и убедительного», — вспоминает один из слушателей, племянник Паскаля Этьен Перье.

Вскоре после этой речи Паскаль заболел и, хотя в первое время болезни не лежал в постели и даже выходил из дому, чувствовал себя так плохо, что врачи запретили ему всякий умственный труд. Близкие отнимали у него и прятали книги и не давали ему писать, ни даже говорить ни о чем, что требовало умственного напряжения. Но вынужденное внешнее бездействие только усиливало внутреннюю работу ума. Мысли приходили к нему сами собой, и он «записывал их на первых попадавшихся ему под руку клочках бумаги в немногих словах или даже полусловах». «Часто возвращался он с прогулки домой с буквами, написанными на ногтях иглою: буквы эти напоминали ему разные мысли, которые он мог бы забыть, так что этот великий человек возвращался домой, как отягченная медом пчела», — вспоминает Пьер Николь.

«Память у Паскаля была удивительная», — по свидетельству того же Николя. «Я никогда ничего не забываю», — говорил сам Паскаль. Все, что он видел и слышал, врезывалось в память его неизгладимо, как стальным резцом — в камень. Но во время болезни она ослабела. «Часто, когда я хочу записать какую-нибудь мысль, она ускользает от меня, и это напоминает мне мою слабость, которую я все забываю, так что это напоминание для меня поучительнее, чем ускользнувшая мысль, потому что главная цель моя — познать свое ничтожество».