|
Оценить:
|
История лейтенанта Ергунова
3
Кузьма Васильевич посмотрел на Эмилию. Действительно, лицо ее приняло выражение самое беззаботное. Всё в нем улыбалось, в этом хорошеньком личике: и опушенные почти белыми ресницами глаза, и губы, и щеки, и подбородок, и ямочка на подбородке, и самый даже кончик вздернутого носа. Она подошла к маленькому зеркальцу возле шкафа и, попевая сквозь зубы и щурясь, стала поправлять волосы. Кузьма Васильевич пристально следил за ее движениями… Очень она ему правилась.
VIII
– Вы меня извините, – заговорила она снова, слегка повертываясь перед зеркалом, – что я вас так… привела к себе. Может быть, вам неприятно?
– О, помилуйте!
– Я вам уже сказала: я такая быстрая. Сперва сделаю, потом подумаю. А иногда даже и не подумаю… Как вас зовут, господин офицер? Можно спросить? – прибавила она, подойдя к нему и скрестив руки.
– Меня зовут Ергунов, Кузьма Васильев.
– Ергу… Ах, это имя не хорошо!.. То есть трудно для меня. Я буду вас звать господин Фло́рестан. У нас в Риге был один господин Фло́рестан. Он продавал отличный гроденапль в магазине и был красавец. Не хуже вас. Но какой вы широкоплечий! Настоящий русский молодец! Я люблю русских… я сама русская… мой папенька был офицер. А руки у меня белее ваших! – Она подняла их над головой, помахала ими несколько раз по воздуху для того, чтобы кровь от них оттекла, и тотчас их опустила. – Видите? Я их мою греческим мылом… с духами… Понюхайте… Ах! да не целуйте… Я не затем… Где вы служите?
– Я служу в девятнадцатом черноморском экипаже, во флоте.
– А! Вы моряк! А что же, у вас большое жалованье?
– Нет… не очень-с.
– Вы, должно быть, очень храбры. Это сейчас видно по вашим глазам. Какие у вас густые брови! Говорят, их надо на ночь салом мазать, чтобы росли. Но отчего у вас усов нет?
– По форме не полагается.
– Ах, это нехорошо! Что это у вас, кинжал?
– Это кортик; кортик, так сказать, принадлежность моряков.
– А, кортик! Что, он острый? Можно посмотреть? – Она с усилием, закусив губы и щурясь, вытащила лезвие из ножен и приложилась к нему носом. – О, какой тупой! Этак я вас сейчас убить могу.
Она замахнулась на Кузьму Васильевича. Он притворился, что испугался, и засмеялся. И она засмеялась.
– Ihr habt pardon, вы помилованы, – промолвила она, приняв величественную позу. – На, возьмите ваше оружие! А сколько вам лет? – спросила она вдруг.
– Двадцать пять.
– А мне девятнадцать! Как это смешно! Ах!
И Эмилия залилась таким звонким хохотом, что даже назад немного опрокинулась. Кузьма Васильевич не поднимался со стула и еще пристальнее прежнего глядел на ее розовое, трепетавшее от смеха лицо, и нравилась она ему всё больше и больше.
Эмилия вдруг умолкла и, напевая сквозь зубы – такая у ней была привычка, – снова подошла к зеркалу.
– Вы умеете петь, господин Фло́рестан?
– Никак нет-с. Не выучен-с.
– А играть на гитаре? Тоже нет? А я умею. У меня есть гитара с перленмуттер, только струны порваны. Надо будет купить. Вы мне дадите денег, господин офицер? Я вам спою прекрасный немецкий романс. – Она вздохнула и закрыла глаза. – Ах, такой прекрасный! Но танцевать вы умеете? И это нет? Unmöglich! Я вас выучу. Лакосез и вальс-казак. Тра-ла-ла, тра-ла-ла, тра-ла-ла… – Эмилия подпрыгнула раза два. – Посмотрите, какие у меня ботинки! «З’Варшавы». О! мы будем танцевать с вами, господин Флорестан! Но как вы называть меня будете?
Кузьма Васильевич осклабился и покраснел до ушей.
– Я буду вас звать: прекраснейшая Эмилия!
– Нет! нет! Вы должны звать меня: Mein Schätzchen, mein Zuckerpüppchen! Повторяйте за мною.
– С величайшим моим удовольствием, но я боюсь, для меня будет затруднительно…
– Всё равно, всё равно. Скажите: Mein…
– Мэ… ин…
– Zucker…
– Цук… кер…
– Püppchen! Püppchen! Püppchen!
– Пю… Пю… Этого я не могу-с. Нехорошо что-то выходит.
– Нет! Вы должны… Вы должны! А вы знаете, что это значит? Это по-немецки самое приятное для барышень слово. Я вам это растолкую после. А теперь вот тетенька нам самовар несет. Браво! браво! Тетенька, я буду пить чай со сливками… Есть сливки?
– So schweige doch! – отвечала тетенька.
IX
Кузьма Васильевич просидел у мадам Фритче до полуночи. С самого своего приезда в Николаев он еще не проводил такого приятного вечера. Правда, ему не раз приходило в голову, что офицеру и дворянину не следовало бы знаться с особами вроде рижской уроженки и ее «тантушки», но Эмилия такая была хорошенькая, так забавно болтала, так ласково на него поглядывала, что он махнул рукой на свое происхождение, звание и решился на этот раз пожить в «собственное удовольствие». Одно только обстоятельство его смутило и оставило в нем впечатление не совсем приятное. В самом разгаре разговора между им, Эмилией и мадам Фритча дверь из передней комнаты чуть-чуть растворилась, и мужская рука в темном обшлаге с тремя крошечными серебряными пуговками тихонько высунулась и тихоныко положила на стул возле двери довольно большой узел. Обе дамы тотчас бросились к стулу и начали рассматривать принесенное. «Да это не те ложки!» – воскликнула Эмилия, но тетка толкнула ее локтем и унесла узел, не завязав концов. Кузьме Васильевичу показалось, как будто один из них был запачкан чем-то красным, словно кровью…
– Что это? – спросил он Эмилию. – Вам еще несколько краденых вещей возвратили?
– Да, – отвечала Эмилия, как бы нехотя, – еще.
– Эта слуга ваш их отыскал?
Эмилия нахмурилась.
– Какой слуга? У нас нет никакого слуги.
– Так другой какой мужчина?
– К нам мужчины не ходят.
– Однако позвольте, позвольте… Я видел обшлаг мужского сюртука или венгерки. И, наконец, эта фуражка…
