ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 2 (Русское советское искусство)

Оглавление

121

Но Ленин в бюсте Аронсона производил впечатление сверхчеловеческое. Это было достигнуто, конечно, не только самой, превосходящей натуру, величиной работы (тут дело не в простой величине, не в сантиметрах!), а приемами гораздо труднее уловимыми — каким–то взлетом лба, какой–то гиперболой висков, самим богатством непередаваемого словом психологического содержания, написанного на лице, — дано это сверхчеловеческое, как я уже отмечал, начало, это сатанинское по силе воли и интеллекта, по какой–то, пожалуй, злой в своей беспощадности, победоносной возвышенности над мелким и обыденным: Он все может, он ни перед чем не остановится, он [всё] выполнит до конца: в этом смысле он холоден, как лед, и тверд, как железо. Но романтическим методом Аронсон вновь повторяет: а внутренним законом его всепобеждающей энергии все же является любовь.

Аронсон выполнил свою мечту. Он воплотил свое произведение в красном мраморе. Бюст теперь готов в этом окончательном виде

Несколько дней назад я смотрел его в мастерской художника вместе с т. Довгалевским

Тов. Довгалевский не видел первого бюста в гипсе и в большем размере. Он безоговорочно нашел бюст превосходным. Я также придерживаюсь этого мнения. Но мне кажется, что бюст несколько потерял в стихийности, в непосредственной мощи.

Я ни в каком случае не утверждаю, что это качество «выпало» теперь из бюста, — я только боюсь, что эти стороны художественной характеристики Ленина несколько ослабли; быть может, больше выступило на первый план бесспорное и многоопытное мастерство. Оно позаботилось о некоторой тонкой красоте всего облика Ленина — он и тут мудр, полон энергии, беспощадности и доброты; но в то время как тот, гипсовый Ленин казался мне выражением социальной личности вождя, какого не давало даже в моменты наивысшего подъема ему его физическое тело, его реальная голова, — сейчас я скажу, что Ленин часто во время своих вдохновенных речей или председательствования в Совнаркоме имел в выражении своего лица нечто до такой степени пламенное, зоркое, я бы сказал, львиное, что одна–другая особенно удачные фотографии доносят и до людей, не знавших Ильича, те стороны его наружности, которые, пожалуй, с точки зрения психической мощи, не превзойдены «Лениным из красного мрамора».

Из этого, конечно, вовсе не следует, чтобы «Ленин из красного мрамора» не являлся одним из вершинных, а может быть, до сих пор и самым высоким художественным отражением Ленина.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Приложение 1 (к статье «Искусство»)

Инцидент. Речь Луначарского (газетный отчет) После т. Андреева говорил народный комиссар Анатолий Васильевич Луначарский. Два противопоставления обыкновенно делаются, — говорит Луначарский, — когда возникает вопрос о старом и новом искусстве. С одной стороны, противопоставляют старое, буржуазное искусство новому, пролетарскому, с другой — все художественные школы, какие только до сих пор были, противопоставляют футуризму; и в этом противопоставлении видят параллелизм. Я, — продолжает Луначарский, — не мог в полной степени согласиться с такими утверждениями. Прежде всего, не все старое искусство буржуазно и не все, что в искусстве буржуазно, — плохо. Старое искусство знало эпохи, когда те или иные демократические элементы принимали в создании художественных ценностей большое участие. Так, мы видим участие широких народных масс в искусстве Египта, Греции, в искусстве Древней Руси, наконец, в тех художественных памятниках, которые были созданы в эпохи великих старых коммун Италии, севера Франции, во Фландрии; и мы видим, что это старое и буржуазное искусство поднималось до величайших творческих вершин. Если и можно говорить о действительно буржуазном искусстве, то только постольку, поскольку буржуазия развратила художника, сделала его своим наемником, рабом и поденщиком. Действительно, конец XIX века, период расцвета капиталистического строя, знаменует собой великий упадок в искусстве; это — эпоха декаданса, эпоха, с одной стороны, извращенных и утонченных вкусов, с другой — продажности и пошлятины. Если мы хотим действительно новое искусство противопоставить искусству прошлого, то вот этому упадочному, декадентскому искусству капиталистической буржуазии.

Далее Луначарский в целом ряде исторических экскурсов в область созданного искусства обрисовал достижения старых мастеров, указывая на великое значение этих достижений и для самого пролетариата. Мы не хотим, — говорит т. Луначарский, — разрушать памятники старого искусства и никому не дадим это сделать, пусть пролетариат примет от нас все и, благодарный за то, что мы ему сохранили, выберет то, что понадобится для его культуры.

В дальнейшем Луначарский переходит ко второму противопоставлению искусства старых школ так называемому футуризму. Луначарский указал на то, что футуризм родился в ту эпоху, когда всеми классами одинаково предчувствовалась наша великая эпоха борьбы. Буржуазия одинаково, как и пролетариат, мобилизовала все свои силы. Если футуристы указывают на свою здоровую силу как на признак, роднящий их с пролетариатом, то этого еще недостаточно. В последние дни существования старого мира буржуазия стремилась влить свежие соки в свою прогнившую и изжитую культуру, и в этом отношении ранний итальянский футуризм как раз характеризуется империалистическими тенденциями. Было бы, однако, ошибкой связывать футуризм в целом с этими стремлениями капиталистической буржуа зии к оздоровлению. В футуризме, несомненно, есть течение, глубоко связанное с рабочим движением, и в этом отношении многие деятели нового искусства справедливо указывают на свое внутреннее родство с пролетарской культурой. Динамизм и методы коллективистического творчества, которые так характерны для футуристического искусства, несомненно, в каком–то отношении соприкасаются с тем, что может создать в области искусства пролетариат. Если нельзя говорить о футуризме в целом как о пролетарском искусстве, то об отдельных художниках футуристического толка, как о художниках, близких к пролетариату, говорить можно. И мы уже видим, как молодое искусство завоевывает себе место в пролетарской художественной идеологии.