Самоцветы

Оглавление

Относительно камней образовалась целая мужицкая номенклатура: «струганец» — кристалл вообще, «тумпас» употребляется в том же значении и отчасти заменяет слово штуф, смольяк — дымчатый горный хрусталь, раух-топах, тяжеловес благородный топаз и т. д. В Мурзинке сохранилось ещё своё собственное название для всех драгоценных камней: тальяшки или тальянчики, т. е. камни, которые когда-то разыскивали выписанные на Урал итальянцы. Большинство камней носят испорченные названия, прилаженные к мужицкому говору: аматист, шерла. Замечательно, что такие испорченные слова обошли весь Урал: на заводах и на рудниках везде говорят вместо кварц — «скварец», вместо колчедан — «колчеган», как те же рабочие окрестили ватерпас «вертипасом», а домкрат «панкрашкой». Из вашгерда на южно-уральских золотых промыслах получился «машерт».

— А вы слыхали про знаменитый берилл из Мурзинки, который сейчас хранится в венском минералогическом музее? — спрашивал меня Василий Васильич, когда речь зашла о мурзинской старине.

— Слыхал, но сам не читал.

— А я читал… Видите ли, как было дело. Шереметьев или Строганов, не помню хорошенько, в сороковых годах послал своего дворецкого на Урал, именно в Мурзинку, чтобы купить здесь камней на месте. Дворецкий отправился и прожил в Мурзинке целое лето. Ну, известно, летняя пора, народ весь в поле… Вот однажды дворецкий захотел напиться холодного квасу и полез в погреб. Только смотрит он, а на кадушке с грибами или с капустой лежит гнёт, т. е. камень, и камень совсем правильный, призмой. Дворецкий-то был со свечой и присмотрел камень к огню: просвечивает камень. Захватил он камень с собой и говорит хозяйке, когда приехали с поля, чтобы та продала ему камень. Ну, конечно, баба глупая, ничего не понимает, — рада, что двугривенный получила. Поехал дворецкий в Петербург с камнями, а на дороге, как на грех, встречает какого-то англичанина, который ехал в Мурзинку тоже за камнями. Разговорились: то-сё… Дворецкий показывает свои камни, англичанин смотрит, а потом и говорит: "Продайте вот этот". Это он насчёт бабьего гнёта. И сразу, понимаете, синенькую в зубы дворецкому. Ну, тот сообразил, что за двугривенный выгодно получить синенькую, и отдал, а англичанин-то продал в Англии камень за 10 тысяч рубликов. Оказался прекраснейший берилл густого кровяного цвета, длиной в 8 дюймов и шириной в 4 дюйма, — он был в кожухе, ну, настоящего-то цвета и не видно. Потом уж этот берилл попал в Вену за 50 тысяч рублей.

Василий Васильич клялся, что читал об этом в какой-то старинной минералогии, и я оставляю этот рассказ на его совести.

Невозможного ничего нет, тем более, что встарину не только люди были лучше, но, как оказывается, даже и камни…

IV

Пока нам закладывали хозяйскую лошадь, чтобы съездить на гору Тальян, где нужно было осмотреть старинные и новые копи цветных камней, под окно подошёл тот "любопытный сусед", который ездил промышлять камни на реку Алабашку. Это был ветхий старец, предварительно из приличия поговоривший о совершенно посторонних предметах и только потом вынувший из-за пазухи мешочек с тумпасами.

— Все тут, — объявил он, вытряхивая драгоценности прямо на лавку. — Шерла есть, тяжеловесы, струганцы…

Принесённые сокровища не имели никакого интереса ни в минералогическом, ни в промышленном отношении, но из любезности я выбрал один штуф горного хрусталя и спросил цену.

— А какая цена известно… Давай на полштофа.

— Это сорок пять копеек?

— В самую точку…

В Екатеринбурге выбранному мною штуфу красная цена гривенник, но пришлось из любезности дать на полштофа, — тоже беспокоили человека. Во время нашего разговора подошёл другой старец с мешочком и тоже показал камни, — хорошего ничего не оказалось. Отбираю штуф полевого шпата с вросшими кристаллами раух-топаза и спрашиваю цену.

— Давай на два полштофа…

— Да у вас, что ли, на всё такая цена? — удивляется Василий Васильич подобной сделке.

— Из-за чего бьёмся, милый человек! Ты думаешь — его легко искать в земле-то? Не накладено их для нас, струганцев-то.

— А больше ни у кого нет камней в Мурзинке? — спрашиваю я.

— А как поедете на Тальян, так за рекой мужик Матвей живёт: у ево сколько угодно… Агроматные эти струганцы попадают. Как-то в третьем годе ребята на Алабашке нашли тумпас, может, пудов в шесть: как свинья, в таком роде. Только больно чёрен… Ну, захотели цвет-то отпустить, чтобы с золотистым отливом был. Натопили печь, завернули тумпас в тесто и сейчас, например, в печь… Небольшие-то струганцы отходят таким манером в золотистый отлив, а тут попритчилось… Что бы ты думал, братец ты мой: как вынули тумпас из печи, он и распался весь, вроде того, как на полштофы… ей-богу!..

Опять полштоф, — нет, это решительно какая-то единица меры, как фунт, аршин, метр.

В лёгком коробочке мы спустились к Нейве, переехали через неё по высокому деревянному мосту, кое-как «настороженному» на деревянных козлах, — мост убирается каждою осенью, — и очутились на левом берегу. Отыскать мужика Матвея не составило большого труда, но его коллекция камней уж совсем никуда не годилась.

— Которы получше были, в Южакову свёз перед пасхой, — сумрачно объяснил сам Матвей. — На вино деньги нужны были, — ну, на три полштофа дала Ульяна Епифановна.

Подъём на гору Тальян очень невелик. Наш коробок катился сначала по просёлку, а потом свернул влево к небольшому леску, топорщившемуся на взлобочке. Едва заметная колея вела по меже, а затем исчезла, точно истощившись на всевозможные повороты.