Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына

Оглавление

– И я не сержусь, и вы не виноваты, – отвечал он, – но только не поеду.

– Иван Борисыч!

– Не поеду-с.

У старухи покатились сначала слезы, потом она начала даже рыдать.

– О чем же вы плачете? – спросил толстяк.

– Все меня оставили; никто не хочет мне помочь, – говорила она, – никто не хочет даже узнать, что это за человек.

– Да зачем же вам?

– Как зачем!..

– Ну, а если я вам скажу, что он мерзавец?

– Как же это мерзавец?

– Да так, как обыкновенно бывают мерзавцы.

– Как вы это так говорите, в таком деле, Иван Борисыч; это, я думаю, на всю жизнь.

– Ну, не верите и прекрасно; вы оставайтесь при своем убеждении, а я при своем.

Катерина Архиповна больше не возражала: она догадалась, что Рожнов не мог быть беспристрастным исполнителем ее поручения, и потому тотчас же отправилась домой.

Толстяк, оставшись один, несколько времени ходил, задумавшись, взад и вперед по комнате.

– Григорий! – закричал он.

Явился лакей.

– Вели сбираться.

– Куда-с? – спросил тот.

– В деревню.

– Вот тебе на… Да зачем-с?

– А тебе зачем знать, дуралей? – вскрикнул сверх обыкновения рассердившийся барин.

– Известное дело что мне: да коляска-то еще у кузнеца.

– Я дам вам у кузнеца, остолопы! Чтоб сегодня же у меня было все готово.

– Да что вы на меня кричите: спрашивайте с кучеров; мне что? Мое дело сесть да поехать.

– Ну, не рассуждать! Пошел… собирайтесь.

Слуга, впрочем, не пошел собираться, а, надев шапку и позвав другого лакея, отправились вместе в трактир.

Впрочем, как прислуга ни лениво сбиралась, как ни представляла барину тысячу препятствий, но на другой день в одной из московских застав был записан выехавшим: надворный советник Рожнов в К…

VI

На другой же день после описанной в предыдущей главе сцены Катерина Архиповна, наконец, решилась послать мужа к Хозарову с тем, чтобы он первоначально осмотрел хорошенько, как молодой человек живет, и, поразузнав стороною о его чине и состоянии, передал бы ему от нее письмо. Страстная мать уже окончательно не в состоянии была бороться с желанием дочери, тем более что Мари все еще ничего не ела и лежала в постели. Послание Катерины Архиповны, если не высказывало полного согласия на предложение моего героя, то в то же время было совершенно написано в другом духе, чем прежнее ее письмо, – это была ласковая, пригласительная записка приехать и переговорить об интересном и важном деле. Целый день был употреблен на отыскание Антона Федотыча, скрывавшегося где-то от семейных неприятностей; наконец, он был найден у трех офицеров, живших на одной квартире. Первоначально он, как водится, получил достодолжный выговор за свое ни с чем несообразное поведение, а потом уже ему было объявлено и самое поручение, которому Антон Федотыч, с своей стороны, очень обрадовался. Пояснив супруге, что он все очень хорошо понял и потому прекрасно обделает это дело, тотчас же отправился к Хозарову и даже отправился, сверх ожидания, по распоряжению Катерины Архиповны на извозчике.

В этот же самый день, часу в четвертом пополудни, Хозаров вбежал так нечаянно и так быстро в нумер Татьяны Ивановны, что она, лежа в это время на своей кровати и начав уже немного засыпать послеобеденным сном, даже испугалась и вскрикнула.

– Что это, почтеннейшая, вы изволите так бездействовать, тогда как я обделываю великие дела! – вскрикнул он, стаскивая хозяйку за руку с постели.

Он был, видно, в весьма хорошем расположении духа и, как кажется, немного навеселе.

– Постойте, проказник, дайте поправиться. Ах, какой вы шалун! Ну, что такое там у вас случилось?

– Случился случай случайнейший. Во-первых, voyez-vous, madame! – сказал он, вынув из кармана футляр и раскрыв его перед глазами Татьяны Ивановны.

– Ах, какие прекрасные брильянты! Батюшка, ай, батюшка, посмотрите, средний-то с орех… Какие отличнейшие вещи! Где это вы взяли, купили, что ли?

– Это еще не все, мадам, я вам сказал прежде во-первых, но теперь во-вторых: voyez! – И он вынул из кармана бумажник, в котором было положено с тысячу рублей ассигнациями.

– Да что вы, проказник этакий, клад, что ли, нашли?

– Погодите, погодите, терпение, мадам, это еще не все: regardez! – И он одернул перчатку с руки, на большом пальце которой красовался богатый перстень.

– Ах, какой отличный солитер! Батюшка, Сергей Петрович, да где вы все эти богатства приобрели?

– Уж, конечно, не у вашего скота, Ферапонта Григорьича, позаимствовался. Всем этим богатством, что видите, наградила меня заимообразно моя милая фея, моя бесценная Barbe Мамилова.

– Варвара Александровна? Скажите, какая превосходнейшая женщина!

– Да-с, найдите-ка другую в нашем свете! С первого слова, только что заикнулся о нужде в трех тысячах, так даже сконфузилась, что нет у ней столько наличных денег; принесла свою шкатулку и отперла. «Берите, говорит, сколько тут есть!» Вот так женщина! Вот так душа! Истинно будешь благоговеть перед ней, потому что она, кажется, то существо, о котором именно можно оказать словами Пушкина: «В ней все гармония, все диво, все выше мира и страстей».

– Ну, я думаю, и вещи тоже ценные? – сказала Татьяна Ивановна. – Ах, какая прелестная работа! – продолжала она, с любопытством рассматривая баул.

– Да-с, я вам окажу, что для этой женщины нет слов на языке, чтобы выразить все ее добродетели: мало того, что отсчитала чистыми деньгами тысячу рублей; я бы, без сомнения, и этим удовлетворился, и это было бы для меня величайшее одолжение, так нет, этого мало: принесла еще вещи, говорит: «Возьмите и достаньте себе денег под них; это, я полагаю, говорит, самое лучшее употребление, какое только может женщина сделать из своего украшения». А?.. Как вам покажется? Сколько в этих словах благородства, великодушия! Я, разумеется, намерен ей отплатить тем же и потому тотчас же поехал к маклеру и написал ей в три тысячи вексель; так даже и этого не хотела взять. Я убедил ее только тем, что я человек, и человек смертный, могу умереть и потому за ее великодушие не хочу на тот свет унести черной неблагодарности. Вот какова эта женщина, Татьяна Ивановна!