Эта жизнь мне только снится

Оглавление

Итак, Ленинград «корился» легко. А ко всему этому – затяжной квартирный кризис в Москве, постоянно кочующий образ жизни, нет даже места, где бы прислониться написать стихотворение. Впрочем, с женитьбой Есенина на С.А. Толстой квартирный кризис в той или иной мере устранился. Но тут было очень много самых разнообразных неудобств.

Есенину казалось, что ему мешали работать, раздражали, следили за каждым его шагом, не давая побыть одному. Месяц лечения изгнал похмельное состояние, нервы окрепли, вот только отпраздновать отъезд, проститься с приятелями и – да здравствует новая жизнь!

Выйдя из клиники, Есенин стал готовиться к отъезду в Ленинград.

Он забрал с собою все свое имущество, рукописи, книжки, записки. Он ехал в Ленинград не умирать, а работать.

Приехав в Ленинград, Есенин отправился на квартиру к поэту В. Эрлиху. Оставив здесь легкий багаж, Есенин на том же извозчике немедленно отправился в «Англетер», по-видимому, желая разыскать меня.

– Устинов здесь живет? – спросил он у портье.

– Живет. Его номер 130.

– Я знаю, – быстро ответил Есенин. – А свободные номера есть?

– Есть.

И он тут же снял номер. Сбросил пальто в своем номере и пришел ко мне, этажом повыше. Он был в шапке, в длинном шарфе из черной и красной материи, радостно возбужденный, с четырьмя полбутылками шампанского.

Расцеловавшись, он тут же выразил обиду:

– Понимаешь ли, нет бутылками-то! Я взял четыре полбутылки!..

Вино было выпито, от новой покупки я отговорил Есенина, сказав, что мне необходимо сейчас же ехать в редакцию «Красной газеты».

Вечером он уже ждал меня. У него было накуплено много всякой всячины: гусь, разные закуски, разное вино, коньяк, шампанское. Был канун Рождества. Есенин пил мало, пьян он не был. Весь вечер читал свои новые лирические стихи. Раз десять прочитал «Черного человека», теперь уже отделанного, в том виде, как он впоследствии был напечатан в журнале «Новый мир». Читая, Есенин как бы хотел внушить что-то, что-то подчеркнуть, а потом переходил на лирику – и это его настроение пропадало. В шестом часу утра он разбудил меня, сидел до рассвета, потом вместе с Эрлихом пошли разыскивать Н. Клюева. Клюева они нашли не сразу. Облазили несколько квартир. Встреча была обычной. Расцеловавшись, Есенин сел, рассматривая прищуренным взглядом убранство клюевского жилища. Очень много икон, перед иконами лампадка. Посидев, Есенин хотел прикурить от лампадки, но Клюев воспротивился так, что даже буйный Есенин не настаивал. А когда Клюев вышел умываться, Есенин погасил лампадку, сказал Эрлиху:

– Ты ему не верь, он все притворяется! Посмотри, вот он и не заметит, что лампадка погашена.

И действительно, Клюев не заметил. Это очень веселило Есенина. Клюев оделся, и они втроем пришли в «Англетер» в комнату Есенина. Есенин опохмелился, но пьян не был. Он читал Клюеву все свои новые стихи. Клюев слушал, сложив руки на животе, посматривая на Есенина из-под своих мохнатых мужицких бровей.

– Ну как, Николай?

– Хорошие стихи, Сережа, очень хорошие стихи! Вот если бы все эти стихи собрать в одну книжечку да издать ее с золотым обрезом, она была бы настольной книжечкой у всех нежных барышень…

Есенин долго сидел молча, мрачно насупившись.

– Удивительное дело, – сказал он наконец хрипло, – я знаю тебя давно, Николай, знаю многие твои черты, которые как-то выродились, сгладились, а вот эта твоя черта… подлость…

А через некоторое время он прибежал в мою комнату и уже весело сказал:

– А я, понимаешь ли, выгнал Клюева. Ну его к черту!

Но это было неверно. Есенин расстался с Клюевым сдержанно, но даже звал его обязательно прийти вечером. Клюев обещался, но не пришел. Следующее их свидание было уже на Фонтанке в ленинградском Доме печати, когда Есенин лежал в гробу, а Клюев стоял в стороне со сложенными на животе руками и лил обильные молчаливые слезы.

Столкнулись две хитрых индивидуальности, быть может, обе равноценные: прищуренная Рязань и насупленный мохнатыми бровями Олонец.

Есенин вообще был очень хитер и очень подозрителен. Он умел замечательно притворяться, знал людей и если кого-нибудь узнавал с отрицательной стороны или узнавал только какую-нибудь одну черту, которая ему была ненавистна, с ним он был последовательно груб и настойчиво резок.

Внимательность под маской равнодушия, хитрость, скрытая то под озорством, то под лестью, то под буйными скандалами, то под показной враждебностью, – все это было свойственно его природе. Помню случай в «Люксе». Мы в 1919 году составили с Есениным «Революционный декламатор». Есенин подбирал стихи, я написал предисловие. Сборник передали Б. Ф. Малкину для издательства «Денница». Деньги за составление сборника мы получили, но он так и не увидел света. Получив деньги, сборник был вспрыснут. Есенин немного захмелел, вышел на балкон, перевесил через перила ноги, угрожая спрыгнуть с пятого этажа на тротуар. Видевшие это моя жена и одна знакомая пришли в ужас, начали отговаривать Есенина не делать столь безрассудного поступка. Вся обстановка способствовала тому, чтобы Есенин из противоречия сделал то, что, разумеется, не хотел делать, желая только «попугать» и узнать – насколько тут любят его. Положение было критическим. Я вытолкал женщин с балкона, запер дверь, оставив Есенина на балконе одного, сказав ему довольно сердито:

– Прыгай к чертовой матери, а истерик тут мне не устраивай!

Через минуту Есенин уже стучал в дверь и извинительным голосом просил:

– Жорж, да отопри же!.. Ну их к черту, я пошутил!

И в тот самый день, в последний день его жизни, Есенин, может быть, так же играл, но заигрался. Мог ли он думать, что будет забыта записка с его собственной кровью написанным стихотворением: «До свиданья, друг мой, до свиданья»? Но она роковым образом была забыта. Если бы она была прочитана раньше, Есенина на эту ночь не оставили бы одного. На эту ночь! А как с последующими ночами? Он не был младенцем, чтобы навязчиво провожать его даже в уборную. Он этого и сам не допустил бы, потому что ему уже и так начинало казаться, что за ним установлена слежка со стороны его семьи и приятелей. Не от этой ли кажущейся ему слежки он бежал в Ленинград? Когда, уезжая, он встретил на московском вокзале своего старого друга А. М. Сахарова, кажется, не подал ему руки, подозревая, по-видимому, что Сахаров подослан к нему с целью слежки. Он отвернулся от него, даже не захотел разговаривать и торопливо исчез в вагоне, боясь, как бы тот за ним «не увязался». И кроме того, не был ли уверен Есенин, что записка с его стихотворением прочитана всеми нами, но что мы не обращаем на него внимания, предоставив ему полную возможность и полную волю делать с собою что ему угодно? Это для мнительного и подозрительного Есенина было бы ударом: