|
Оценить:
|
Юношеские годы Пушкина
- Предыдущая
- 72/104
- Следующая
72
Глава XXIII
Яблочная экспедиция
Не спи, казак: во тьме ночной
Чеченец ходит за рекой.
"Кавказский пленник"
Ляхи: Победа! победа! Слава царю Димитрию!
Димитрий: Ударить отбой! Мы победили!
Довольно; щадите русскую кровь. Отбой!
"Борис Годунов"
Теплые, ясные дни, так и манившие к мечтаниям в тенистой чаще дворцового парка, сменились дождевыми осенними полусумерками; перелетные птицы — дачники — покинули Царское; удивительно ли, что «элегическая» полоса у нашего поэта уступила место полосе "гусарской"?
Первый толчок к тому, впрочем, дал опять граф Броглио. Проходя раз на послеобеденной прогулке с товарищами мимо фруктового сада царского садовника Лямина, Броглио выразительно кивнул Пушкину на видневшиеся за высоким забором яблони, густо увешанные прозрачными, как воск, наливными яблоками:
— Вот бы где поживиться!
— Хоть видит око,
Да зуб неймет,
— отозвался Пушкин, немалый тоже охотник до фруктов.
— Это еще бабушка надвое сказала.
Пушкин, недоумевая, оглянулся на говорящего.
— Что такое?
Тот подмигнул ему одним глазом на шедшего впереди гувернера Чирикова.
— Отстанем немножко…
Пропустив вперед всю партию товарищей, он вполголоса продолжал:
— Хоть ты, Пушкин, в последнее время и стал каким-то филистером, однако не разучился же еще играть в чехарду?
— Не думаю.
— Так мудрость ли для таких двух молодцов, как мы, перемахнуть через эдакий забор?
Теперь Пушкин понял искусителя.
— Не большая, пожалуй, мудрость, — сказал он, — но, не говоря уже о том, что чужое добро впрок нейдет…
— Увидишь, как еще пойдет впрок! — усмехнулся Броглио. — Только слюнки потекут.
— Нет, я говорю о праве собственности. Помнишь, что вчера нам еще читал на лекции Куницын…
— Поди ты со своим Куницыным! — А впрочем, и он же ведь рассказывал нам, что за границей: в Швейцарии, в некоторых местах Германии прохожим не запрещается рвать по дороге фрукты, лишь бы в карман не клали.
— То-то вот! А ты, брат, разве ничего тоже в карман себе не положишь?
Броглио расхохотался.
— Если положу, то только из высших политико-экономических видов: чтобы дорогого времени не терять. Ведь, в сущности, все единственно: зараз ли я сорву десять яблок, или же десять раз по одной штуке?
— Как ты хорошо вдруг политическую экономию раскусил!
Науки юношей питают,
а хорошие яблоки тем паче. Ну, а коли уже расчетливые немцы на произрастения природы смотрят как на дар Божий, так как же тебе, русскому человеку, с широкой твоей натурой, иначе смотреть?
Когда кто желает, чтобы его убедили, то он легко поддается и на софизмы. И Пушкин начал сдаваться.
— Но ведь у Лямина, ты знаешь, есть в саду всегда караульщики, — еще возразил он.
— А у нас есть свои орудия защиты, — отвечал Броглио, самодовольно показывая свои здоровенные кулачища.
— Но эти естественные орудия могут не устоять против их искусственных орудий — дубинок.
— Гм… да; это вопрос, требующий серьезных соображений. Э! Да что тут! Надо будет только уравнять силы — если не качеством, то количеством: завербовать в нашу экспедицию еще кой-кого из гоголь-моголистов. Это все тоже будущие военные люди.
— Кроме Дельвига.
— Ну, тот — ночной колпак, прямая штафирка!
— Так его, значит, лучше и не тревожить?
— Господь с ним! Ты переговори с Пущиным, а я с Малиновским и Тырковым. Надо будет нам только еще выбрать начальника экспедиции, атамана.
— И выбирать нечего: кому же, Броглио, быть атаманом, как не тебе, нашей матке?
— А коли так, то я за успех отвечаю. К вечеру отправимся все в город и ровно в половине десятого сберемся под забором; решено?
— И подписано.
"Гусарская" струя подхватила Пушкина и увлекла его с собой. Передавая затем Пущину план предстоящей «кампании», он был очень красноречив. Но даже мнимонаучные доводы Броглио, которые он в заключение повторил ему, не могли вполне убедить его более рассудительного друга.
— Да понимаешь ли, — с сердцем воскликнул Пушкин, — если уже сам Куницын того же мнения!..
— Того же ли? — усомнился Пущин. — Если хочешь, пойдем сейчас и узнаем: он, кстати, здесь…
— С ума ты сошел! Как педагог и человек штатский, он нас, понятно, не одобрит и еще помешает нам.
— Что же я говорю?
— Нет, спроси любого военного…
— Например, Чаадаева?
Пушкин нетерпеливо дернул плечом.
— У Чаадаева совсем особые взгляды на вещи, — сказал он.
— Положим; но чего ближе — спросим, наконец, нашего же товарища Вальховского: он тоже будущий военный. Что он скажет — тому и быть.
— Ты, Пущин, кажется, нарочно хочешь бесить меня!
Пущин ласково улыбнулся.
— Я хочу только доказать тебе, что как ни рассуждай, а черного не сделать белым.
— Но ежели я раз слово дал…
— Ну, вот это резон! Давши слово — держись, а не давши — крепись. Сделаться посмешищем какого-нибудь Броглио или Тыркова тебе уже не приходится.
Пушкин опять встрепенулся.
— Вот, видишь ли! — подхватил он. — Ты, стало быть, для друга все же не откажешься?
— Для друга я готов не только в огонь и в воду, но даже… чужих яблок поесть! — шутливо отвечал Пущин.
В те времена уличные фонари с масляными лампами представляли еще по всей России некоторую роскошь. В Царском Селе, правда, как в летней резиденции императорской фамилии, главные улицы пользовались уже этою роскошью. Но тот переулок, куда выходил фруктовый сад царского садовника Лямина, к концу дня погружался в темноту. В довершение всего в описываемый день было новолуние, и потому, когда участники яблочной экспедиции в урочный час стали сходиться под заветным забором, им сквозь непроглядный мрак сентябрьской ночи не было даже видно друг друга, и только по голосам они могли разобрать, кто прибыл, кто нет.
- Предыдущая
- 72/104
- Следующая
