Том 5. Путь к большевизму

Оглавление

Революционное сознание, отвечу я. Бескорыстная борьба за благо трудового народа никогда не может считаться недостойной, как бы ошибочна она ни была. Можно указывать, можно поправлять, но глумиться над тем, что я иду с рабочими, по крайней мере, глуповато. Здесь проскальзывает зависть и больше ничего. Оборонцам рабочие затыкают глотку и прогоняют с собрания.

Вот вам и отгадка злому выпаду. Много товарищей-студентов шляется попусту, совершенно без дела, и никто из них не идет в ряды трудового народа. Мы бедны силами — это хорошо знаем и сами. Но у нас много смелости и революционной решительности. Одним этим не победишь, но и без этого не победишь.

А интеллигенты прибывают, хоть медленно, но прибывают. И характерно то, что, познав советскую работу, прикоснувшись к ней вплотную, человек словно перерождается и уходит к левому крылу. Туда его толкает сама жизнь, если только не держат в тисках иные партийные цепи. Вот и все ваши «улики» против меня. Я ответил чистосердечно, искренно, за что же теперь вы будете обвинять меня? В сущности ни одно обвинение не устояло, потому что это были даже и не обвинения, а извращение и содомное глумление… Этим нас не обидишь. Это уж не первое нападение. Но я молчу и своим презрением и брезгливым невниманием, надо думать, заставлю примолкнуть и вас.

Когда ребятишки начинают дразнить, — самое лучшее не обращать на них никакого внимания. Они угомонятся, ибо протест только разжигает их понапрасну. Именно таким же образом думаю я поступить и с вами, седые и тучные младенцы.

После победы

29 ноября 1917 г.

Тому, кто не работает в Совете в наши великие дни строительства и коренной ломки, не понять никогда всей трагичности нашего положения. Декреты, действительно, пекутся, как блины; они, действительно, не проводятся в жизнь и остаются только бумажками. Но вы разберитесь, почему они не осуществляются, почему остаются бумажками.

За ними остается огромное тактическое значение как импульсов в революционной работе; за ними сочувствие многомиллионных масс бедноты; за ними сила. Но сила количественная, а при проведении декретов в жизнь нужна сила качественная. Ее нет: она не с нами. И в этом наша трагедия. Кто будет осуществлять на месте рабочий контроль? Кто будет производить всевозможные учеты, отчеты и прочую радость?

— Мы все почти бесграмотные, — сказал мне вчера один из лучших работников Исполнительного комитета: — из двадцати пяти членов Исполнительного комитета у нас только один интеллигентный работник, недоучившийся студент тов. Фурманов.

Совет теперь является высшею властью на месте. И неизбежно его работа возросла во много раз. С фронта массами возвращаются солдаты-рабочие и требуют, чтобы их приняли на старые должности, а места нет.

Станки, правда, пустуют, но не хватает сырья, нет топлива.

Ну, предположим, что через восемь-десять дней созовется областная конференция фабрично-заводских комитетов и Советов, но что же теперь-то нам делать? А солдаты ведь приходят каждый день и чем дальше, тем больше.

Фабриканты отказываются выдавать рабочим авансы, хотя фабрики и начали работу. Они утверждают, что денег у них нет и достать пока негде, так как государственный банк временно приостановил выдачу. Что же остается делать? Постановили из имеющегося запаса мануфактуры продать на 250–300 тыс. руб. и расплатиться с рабочими.

Из различных мануфактурных и продовольственных управ — волостных, уездных и губернских, из войсковых частей, со штемпелями комитетов, союзов и Советов являются к нам посланники за мануфактурой. А у нас постановлено никому ничего не выдавать. Происходят недоразумения. Эти недоразумения неизбежны по существу дела, но они усугубляются стократ неумением объясниться и растолковать. Вынесет Совет какое-нибудь постановление, а в жизнь проводить его некому. Так и чахнет оно, не распутавшись.

А сколько дела, сколько дела! Только за голову хватаешься да так и застываешь. Мы все страшно изнервничались, смертельно устали и скоро, быть может, возненавидим друг друга. Сегодня, когда все наше бессилие встало воочию, когда ясно стало всем, что без сторонней помощи при любом максимальном напряжении мы сделать многого все-таки не сумеем, — не хватило у меня терпения, — ушел с собрания, заперся в отдельную комнату и заплакал.

Слишком стало горько, что подлецы-интеллигенты, от которых зависит теперь скорая и окончательная победа или долгая отчаянная борьба, не идут помогать нам, измотавшимся в лоск.

За недостатком времени мы уже не можем теперь так же часто беседовать с рабочими, как беседовали прежде. Нам абсолютно некогда, а рабочим кажется, что их как будто забывают. Одних это беспокоит, а другим на руку, — они, пользуясь нашим отсутствием, начинают подбивать массу на решения, несходные с советскими. Получается ералаш и ералаш опасный, ибо последствия могут быть самые неожиданные и самые печальные.

30 ноября 1917 г.

Мы, члены Исполнительного комитета, до вчерашнего дня получали 150 руб. в месяц. Вчера на советском собрании жалованье увеличили вдвое. За каторжную нашу работу, кажется, не стыдно было бы взять и 500 руб., а все-таки мы сами постановили ограничиться 250 руб. Платы, разумеется, не хватает, и все мы запутались в долгах, проводя целые дни в Совете и не имея стороннего заработка. Такой каторжной работы мне еще никогда не приходилось выносить на своих плечах.

Наше горе, однако, не в том, что много работы, что устаем, — не в этом беда. Беда вот в чем: те, которых мы защищаем, за кого боремся с опасностью для жизни, — зачастую не понимают нас. Нам приходится их убеждать, что работаем мы для них, а не для себя, что рабочие организации необходимы, что без организации они сами погибнут. Вот примерная речь обороняющегося оратора: