Во имя жизни (Из записок военного врача)

Оглавление

У перекрестка дорог я разыскал Полещука, который был несколько смущен моим неожиданным появлением. Оказывается, он только что довольно сурово расправился с двумя водителями, отказавшимися остановить свои машины и повернуть в сторону госпиталя. Приглушенные машины стояли в маленькой низинке, но уже без своих прежних хозяев. Командир автороты Дворкин прицеплял к машинам тросы чтобы буксировать их в госпиталь.

— Сколько еще требуется машин? — спросил Полещук, обратив ко мне свои умные усталые глаза. — Я хочу сказать: всего? Чтобы выехать всем?

— Еще пятнадцать-двадцать, — ответил я.

— Только? Не больше? — горько усмехнулся он. И, отозвав меня в сторону, сказал: — Сейчас на трассе проходят только одиночные, случайные машины. Там впереди остался лишь небольшой заслон и саперы, минирующие поля и дороги.

И действительно, в ночном мраке, который постепенно рассеивался, трасса казалась безжизненной.

На обратном пути мы подверглись сильнейшему обстрелу из пулеметов с аэродрома и высоток. Проскочили все же без серьезных потерь и на полном ходу влетели во двор госпиталя. К нашему приезду оставалось не эвакуированными всего около семидесяти раненых; их для ускорения отправки вынесли прямо на дорогу.

Вместе со Степашиным и Савиновым мы решили освободить машину, занятую походной аварийной электростанцией, но этого было мало. Только один раз мне довелось увидеть Степашкина растерянным, это именно в те минуты, когда я приказал ему сжечь сотни новеньких плюшевых и меховых одеял, погруженных на три «газика». Спорил он долго, все рассчитывая, раздобыть где-нибудь несколько машин, чтобы вывезти ценный груз. Что могли с собой захватить раненые, уже было им роздано, и, несмотря на это, оставалась еще целая гора одеял. Пришлось повторить приказ. Степашин трясущимися руками облил бензином и сжег одеяла, чтобы они не достались врагу.

Стало уже совсем светло. К семи часам утра восьмого октября с территории госпиталя ушел последний эшелон с личным составом и имуществом. Всего выехало в этом эшелоне до тридцати различных машин. В самый последний момент, когда мы потеряли надежду на его появление, примчался Дворкин и пригнал два порожних «ЗИСа». К сожалению, поздно: драгоценная электростанция валялась разбитая в яме из-под извести, а одеяла догорали близ дороги.

Провожали нас горевшие склады, здания. Черное пламя нефти широким ручьем растекалось по канавам дорог. Впереди колонны ехали Савинов и Полещук. Я следовал сзади. За железнодорожным переездом уже виднелась проселочная дорога, на которой должен был нас встретить лейтенант Жуков. А дальше Гжатск.

Остановив машину на небольшом подъеме, я сошел и посмотрел на лежавшую передо мной Вязьму, чуть левее ее в клубах дыма горела ставшая нам родной Новоторжская…

Мысленно прощаясь с ней, я говорил себе: «Ничего, мы еще вернемся…» Проводив машины до ближайшего поворота, я вернулся на автотрассу. Она встретила меня холодом и безмолвием. Развив предельную скорость, мы помчались напрямик в Гжатск, чтобы опередить машины с ранеными и личным составом, разыскать какое-нибудь начальство, помещение и определить место для развертывания госпиталя.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Фронтовая Москва

Холодное утро шестнадцатого октября.

Чем ближе к Москве, тем плотнее поток пешеходов. На руках и за плечами у них вещевые мешки, чемоданы и просто узлы. Одна за другой проносятся переполненные машины. От обилия чемоданов рябит в глазах. Столица поднялась что-то уж очень рано…

У Киевского вокзала затор: при въезде на Бородинский мост образовалась пробка. Встречный поток запрудил улицу. На фронт движутся войска, танки, мчатся мотоциклы с пулеметами.

На улицах и перекрестках баррикады и железобетонные укрепления; на балконах пулеметы. В окна закладывают кирпич, мешки с песком, оставляются только амбразуры для винтовок и пулеметов.

Мимо Белорусского вокзала, мимо замолкшего стадиона «Динамо» и Петровского дворца машина мчится по просторному Ленинградскому шоссе. Где-то в районе станции метро «Сокол» — цель нашего путешествия — неведомый нам, затерявшийся среди многих других Амбулаторный переулок и здание большого госпиталя, эвакуированного на восток. В нем нам предстоит разместиться.

Огромные серые многоэтажные корпуса, как исполинские корабли, встретили нас странной тишиной.

Едва успев разгрузить машины, прибывшие с персоналом и имуществом, распределили этажи и корпуса между отделениями и приступили к приему раненых. Впервые после ста дней фронтовой жизни мы ощутили городской комфорт. Довольные, вымытые, в чистом белье лежали раненые. Около них хлопотали сестры, на каталках развозили горячую пищу… Но на душе тревожно — угнетает сознание, что все эти блага получены в результате вынужденного отхода армии.

Ожесточенные бои на Западном фронте не прекращались. Двадцатого октября в Москве и прилегающих к городу районах было введено осадное положение. Столица жила в эти дни, напряженной жизнью прифронтового города. На улицах и в переулках Москвы молодежь, рабочие и служащие проходили военное обучение. Каждый день на фронт, на защиту Москвы, отправлялись все новые и новые части, сформированные из добровольцев.

Госпиталь, помещение которого мы заняли, за три месяца войны обслужил всего две с половиной тысячи раненых. В первый же день нашего приезда в Москву за восемь часов мы, приняли две тысячи триста человек. Потребовалась вся наша полевая выучка и опыт, накопленный в Новоторжской, чтобы не растеряться на новом месте. Как ни странно это прозвучит, складские помещения, пакгаузы и цеха маслозавода Новоторжской нас устраивали больше: для массового приема раненых здесь, в московском госпитале, годился только физкультурный зал. Что касается благоустроенных операционных и перевязочных, то они хороши для приема трех-четырех, но никак не тридцати-сорока человек одновременно.