|
Оценить:
|
Летающая В Темных Покоях, Приходящая В Ночи
- Предыдущая
- 56/90
- Следующая
56
И пошел он по тропинке, к темному большому дому,
Поплелась за ним старуха, не жива и не мертва.
Принимала Шифра роды, он стоял у изголовья.
Посмотрела на младенца, поняла — обречена.
Как тут скажешь Ашмедаю, без ущерба для здоровья,
Что чертовку — не чертенка родила его жена!
Не услышал Бог молитвы, и тогда она сказала:
«Ну-ка, выйди, повелитель, чтоб не сглазить молодца!»
А сама скорей в ладонях воск старательно размяла
И чертовке прилепила украшение мальца…
Позвала она папашу и ребенка показала.
И остался черт доволен, отвела она беду.
Ашмедай вручил ей денег, и домой ее умчала
Золоченая коляска на резиновом ходу.
Через месяц в том же месте Шифра-знахарка сидела.
Вдруг явился черт пред нею, заслоняя солнца край.
Он воскликнул: «Повитуха, повитуха, как ты смела?!
Ах, представить ты не можешь, как разгневан Ашмедай!
Но сказать тебе велел он, что на первый раз прощает.
И преследовать не будет, и, семью свою любя,
Он велел тебя доставить — вновь его жена рожает,
А в округе повитухи нет искуснее тебя!»
Рассказ восьмой
ВЕЛВЛ БАЙЕР И ЕГО СИНАГОГА
На стене сбоку, как войдешь в церковь, намалевал он чорта в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: он бачь, яка кака намалевана! и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и жалось к груди своей матери.
Н.В. ГогольНочь перед Рождеством
В лавке старьевщика Мотла Глезера пахло сыростью, залежавшимися вещами и еще чем-то, столь же отталкивающим. Виктор глубоко вздохнул и тут же закашлялся, на глаза навернулись слезы. Он осторожно промокнул платком ресницы.
— Сейчас, сейчас… — забормотал Мотл. Кашель посетителя он воспринял как понукание и вдвое быстрее принялся рыться в куче вещей, сваленных бесформенной грудой у стены.
Его старания на этот раз как будто увенчались успехом. Издав радостный возглас, он вытащил на свет Божий плоский прямоугольник размером примерно пол-аршина на четверть.
— Вот! — сказал он, возвращаясь к прилавку. — Я же помню — было у меня зеркало, было… — Глезер повернул зеркало к себе тыльной стороной и прочитал: — Полтора рубля. Всего-то полтора рубля, ясновельможный пан, полтора карбованца! То ж и не гроши вовсе, так?
Виктору смешно было слушать смешанную польско-украинско-русскую скороговорку старьевщика, явно не признавшего в мрачноватом и чуть нервном господине соплеменника. Внешне Виктор — точнее сказать, Велвл Байер — вполне походил на средней руки буржуа из города, никакого отношения не имевшего к черте оседлости. Светло-бежевое пальто с пелериной, такого же цвета фетровый котелок, замшевые ботинки, трость в руке. Что же до перепачканных красками рук, то их скрывали светлые лайковые перчатки.
В узких, азиатского разреза глазах Мотла читалось живейшее любопытство: что забыл этот господин в местечке Яворицы, где, кроме евреев, составлявших абсолютное большинство населения, можно было встретить лишь крестьян из окрестных деревень, ушедших сюда некогда на ремесленный промысел да так и осевших в районе Явориц, именуемом Слободой?
После ухода почтенного покупателя Мотл Глезер долго ломал себе голову сразу над тремя вопросами: зачем этому странному господину зеркало, откуда у него в лавке взялся этот старинный предмет и почему он стоил так дешево?
В конце концов Мотл запер наружную дверь и отправился на вторую половину одноэтажного дома, служившую жильем ему и его жене.
— Сара, — сказал он, — у меня что-то с памятью. Скажи, пожалуйста, откуда у нас в лавке большое зеркало?
— Какое зеркало?
— Ну, такое… — Старьевщик показал руками размер. — В красивой раме, старинная вещь, хорошей работы… А?
Сара задумчиво подняла глаза к потолку и через несколько секунд сообщила:
— Это покойного Ицика вещь. Ицика Московера. Вдова принесла.
— А-а… — протянул старьевщик. — Правда. Теперь и я вспоминаю. А что же она такую малую цену взяла? Не похоже на Московеров. Покойный Ицик был, не в обиду будь сказано, большим скрягой. Да и Броха его никогда щедростью не отличалась. И почему я так написал — полтора карбованца? Вещь-то дорогая… — Глезер замолчал, силясь вспомнить еще что-то. — Знаешь, Сареле, что-то она мне тогда сказала. По-моему. Или я ей что-то сказал. Или кто-то другой мне что-то сказал, а я сказал ей. Или… — Он нахмурился, огорченно покачал головой. — Не помню. Память будто сито стала. Ну что ты будешь делать… — Глезер вздохнул. — Ладно, накрывай на стол, что-то я проголодался.
После обеда старьевщик вернулся в лавку. А поскольку никаких покупателей в тот день более не наблюдалось, то он продремал до самого вечера, сидя за прилавком и мерно покачивая головой.
То ли обед оказался слишком сытен, то ли по какой другой причине, но послеполуденная дрема оказалась тяжелой и неприятной. Привиделся ему покойный Московер, причем очень нехорошо — будто стоял Ицик в лавке, лицо желтое, глаза словно стеклянные, а улыбка, растянувшая неестественно-красные толстые губы и раздвинувшая наполовину вылезшую бороду, до того отталкивающая, что казалась и нечеловеческой вовсе. И держал покойник в руках проданное зеркало и все норовил повернуть его таким образом, чтобы Глезер увидел свое отражение. Мотл всячески от этого уворачивался, потому что во сне твердо понимал: не должен он там отражаться, а то случится с ним большое несчастье. Когда Московер, тяжело ступая, приблизился к нему на расстояние чуть ли не полушага и прямо под нос сунул проклятое стекло, старьевщик шарахнулся от него, да так, что стукнулся головою об шкаф и, разумеется, тотчас проснулся. Сердце его билось как после быстрой ходьбы, а на лбу выступили капли пота, вызывавшие неприятный зуд. Мотл обтер лицо большим клетчатым платком, покачал головой.
- Предыдущая
- 56/90
- Следующая
