Никогда не влюбляйся! Февраль

Оглавление

Больше смотреть на это я не могла, так что отошла к серии из трех полотен, где царило наибольшее оживление. Люди толпились у трех висящих рядом и ярко освещенных гигантских картин. Надпись поверх них гласила «Разбитая любовь», но я заметила, что под каждой было и свое собственное название.

Первая, где Эйден ублажал себя, а моя рука прикрывала его эрекцию, называлась «Запретная любовь». Вторая, где Алек сумел поймать очень неловкий момент между мной и Эйденом, получила название «Любовь ранит». И, наконец, последняя. Вокруг этой картины собралась намного более внушительная толпа. Мы с Алеком, сплетающиеся в пароксизме страсти. Эта, определенно, была самой шокирующей из трех. Алек добавил широкие размывы красной краски повсюду вокруг пары на холсте, подчеркивая накал их страсти. Надпись под картиной гласила просто: «Наша любовь».

И это была наша любовь. Моя с Алеком. Прекрасная, страстная, безумная, но все равно любовь, требующая заботы и бережного отношения. Ее чистота была абсолютно точно запечатлена на холсте.

Двигаясь вдоль стены, я наблюдала за посетителями, обсуждающими картины. Ни возмущенных охов, ни неодобрительных гримас я не заметила. Значит, люди готовы были принять его видение.

От следующей картины меня бросило в жар. Между бедрами все намокло, и я готова была наброситься на Алека в ту же секунду, как снова увижу его. Он назвал ее «Эгоистичной любовью». На холсте я ублажала себя на глазах всего мира – но в этом было что-то подлинное и мощное. По крайней мере, я так чувствовала.

Пока я вглядывалась в картину, вокруг моей талии обвилась рука Алека.

– Тебе нравится?

– Мне больше понравилось работать над ней, – ответила я горловым шепотом, в котором слышался стон.

– А, понимаю. Позже мы вернемся к этой сцене, да?

Я поспешно кивнула.

– Давай я покажу тебе последнюю. Это лучшая фотография из всех, что я сделал до сих пор.

А это говорило о многом. Алек Дюбуа был действительно потрясающим художником и фотографом. Его снимки можно было найти повсюду, от календарей до подписанных им литографий. Алек подвел меня к картине, задрапированной огромным куском белой ткани.

Я стояла неподвижно, пока вокруг нас собиралась толпа зрителей, ждущих момента откровения.

– Этот портрет будет продан по цене, вдвое превосходящей начальную. И половина этих денег достанется тебе, ma jolie.

Это меня поразило, и я несколько раз отрицательно мотнула головой – но Алек лишь ухмыльнулся и сдернул драпировку. На картине была я. Только на сей раз это действительно была я. Настоящая я. Просто Миа. Я стояла на обзорной площадке Спейс-Нидл, глядя на горизонт. Мои волосы развевались на ветру, словно черное знамя. Я была спокойна, умиротворена, счастлива и целиком поглощена открывшейся мне красотой. В тот момент я выглядела свободной. Не ограниченной рамками работы, за которую не хотела приниматься, но к которой постепенно начала привыкать. Не пытающейся выкупить отца из долговой ямы или пробиться в мир киноиндустрии в Лос-Анджелесе. Чистая красота. И, впервые за все время, я поняла, что красива. Алек помог мне увидеть это благодаря своей картине.

При виде того что он сумел уловить, у меня на глазах выступили слезы. Тело было охвачено жаром, все сузилось до одной яркой точки, за границами которой царила тьма. Я прочла название под картиной. Слезы потекли по щекам, капая на мою грудь и на бетон под ногами. Я встретилась взглядом с Алеком. Его глаза тоже влажно блестели, хотя он не уронил ни слезинки.

В надписи под самым прекрасным моим портретом из тех, что я видела в жизни, было все сказано.

«Прощай, любовь».

Глава десятая

Последний вечер получился чудесным. Я чувствовала себя Золушкой на королевском балу. Когда открыли завершающую картину, зрители начали понимать, что к чему. Журналисты из газет и других средств массовой информации брали у меня интервью, снимали нас с Алеком и вообще устроили большой фурор. Это было весело. Несколько бокалов шампанского, выпитых мной, тоже не ухудшили настроения. После того как суета с папарацци закончилась, начался аукцион. Следующие шесть месяцев картины будут путешествовать по разным галереям, после чего счастливые покупатели смогут обрести единственный в своем роде оригинал Дюбуа. Однако Алек хотел, чтобы сначала у широкой публики была возможность посмотреть его работы. Я это понимала. Картины составляли весь смысл и страсть его жизни, и, конечно, ему хотелось показать их миру.

Небо в окне было все еще темным, чернильного оттенка. Близился рассвет. Перед тем как собраться на вчерашнюю вечеринку, я упаковала все вещи и спрятала их внизу в уголке. Самолет вылетал рано утром, и я предпочитала ускользнуть незаметно. Как и в случае с Уэсом, мне ненавистна была сама мысль о прощании с Алеком лицом к лицу. Я вгляделась в его потрясающее тело и лицо. Невероятно прекрасное и в полной отключке. Он выпил вчера куда больше шипучки, чем я, после чего отлакировал ее каким-то замысловатым французским напитком, о котором я раньше никогда не слышала. Затем он затащил меня в постель, оттрахал почти до потери сознания и отключился, так и не вытащив из меня свой член.

Это был безумный, изощренный и чувственный секс, в котором воплотился весь прожитый нами вместе месяц. Мне хотелось, чтобы именно он стал нашим последним воспоминанием друг о друге.

Так что я выскользнула из постели и запихнула футболку Алека в свою сумочку. Почему бы не сохранить ее в качестве сувенира? К тому же она чудесно пахла Алеком. Прихватив сумку, я спустилась и приняла душ в ванной внизу. Когда я вошла на кухню, было почти пять утра. Такси должно было подъехать через двадцать минут. Самолет в Вегас вылетал в семь утра.