Дурман

• 1/5
• Следующая

1

Ольга Горовая
Дурман

ПРОЛОГ

(три года назад)

— Люблю тебя.

Тихий шепот рушил ночную темноту, резал его кожу будто острием ножа, вскрывая такие гнойные раны нутра, до которых лучше бы и пухом не касаться. Поднимал волосы на затылке дыбом. Заставлял сильнее сжимать ее тело своими пальцами, ладонями. Стискивать зубы, чтобы ее не укусить от жадности, не причинить боли.

Не знал раньше, что так можно дуреть, а теперь силком себя оттягивал от нее, чтобы только не до крови, чтобы думала, что игра. Чтоб все равно не поняла, как его трясет от того, что она рядом, от признаний ее, от горячего и страстного ответа ее тела под ним.

Съел бы. Натуральным образом.

Но пытался сдержаться. Поцеловал шею, засасывая кожу, не рассчитал, точно до отметины. Накрыл ртом грудь. Не мог удержать руки: гладил, сжимал ее плечи, живот. Вдавливал в себя бедра.

Жадным стал. Алчным. Скрягой, который не мог вытерпеть, чтобы и минута ее внимания или времени кому-то еще досталась. Его. Только его. Болел ею, в лихорадке горел, когда уезжал. Не мог сосредоточиться. И еще больше трясло, когда находил повод вернуться и вновь ее в объятиях стиснуть. Не целовал, себя в нее впечатывал. Клеймо ставил.

Мог бы, глубже ворвался, в душу, в мысли залез, чтоб и там свою территорию застолбить. А так, только жадно целовал, глотая ее смех, ее признания.

Никогда такого не чувствовал. Чего там, даже не знал, что бывает так. Ни одного подобного примера, ни одного намека, что можно так одуреть. Подсесть на кого-то, словно на наркоту. Одно мог сказать: если наркоманов так ломает, как его — он будет теперь последним, кто пальцем у виска покрутит.

— Еще!

Требовал жестоко, не позволяя ей забыться, уплыть в удовольствие. Чтоб постоянно осознавала — здесь, с ним.

— Еще, Таня!

Ворвался в ее тело, прекратив изводить и распалять ласками. Ни у него, ни у нее терпения не осталось. Только чтоб внутри. Чтобы она на нем. Всем телом друг в друге.

— Люблю, Виталик!

Уже не шепот, стон. Протяжный, на сорванном вздохе. И ее руки, цепляющиеся за его плечи с такой же силой, как он держал ее.

Не удержался, опрокинул на кровать, подмял под себя, накрыв своим телом полностью. Так, чтоб только волосы по подушке и ступни на его бедрах. А вся она — под ним, ее стоны, ее вздохи, ее мольбы дать больше. Любил это. Ловил кайф от одного ощущения Татьяны всем своим телом.

Затрясло обоих. Ее на секунду раньше. Удовольствие словно подбросило в воздух, заставило выгнуться. Будто она пыталась из-под него убежать, вырваться. Открытым ртом хватала воздух. И он сильнее сжал. Не уйдет. Не пустит! Вдавил в подушки, заражаясь от ее дрожи, сам провалился в черный омут. Когда только мышцы сводит до болезненной дрожи удовольствия. И под веками марево. А в руках — она.

— Сильно любишь?

Он наблюдал за тем, как Таня пыталась привести себя в порядок дрожащими руками. Но расческа все время падала. Да и майку она никак не могла расправить. Скомканный халат ветеринара валялся на полу кабинета. Казак любил ее ночные дежурства. Нагло вламывался в клинику и требовал внимания. Хотя, он и без дежурств от этого требования не отступал.

Таня обернулась через плечо и усмехнулась в ответ на его вопрос.

— Думаешь, я сюда табунами мужиков пускаю, чтоб на диване поваляться, когда работы нет? Я правила клиники ради тебя злостно нарушаю…

Таня умолкла, наверное увидев, как закаменело его лицо и сжались руки.

Рефлекс.

— Виталик?

Непроизвольная, неконтролируемая реакция. Удержать. Не выпустить. Удавить любого, кто просто рядом очутится. Глянет на нее. И от бешенства, вызванного слишком давним страхом. Спрятанным и придушенным, пропитавшимся алкогольным перегаром, невнятным матом и постоянным чувством сосущего голода, заставляющим попрошайничать и пойти на что угодно. А еще необходимости драться так, чтобы победить. Потому что приходилось драться за свою жизнь. Одиночки всегда так дерутся. Те, кто никому не нужен.

Стоп. По тормозам. Все давно окончено. И пеплом посыпано. И не вспоминал он об этом больше двадцати лет. Пока Таню не встретил.

Она отбросила гребанную расческу и шагнула к нему. Обхватила ладонями щеки, попыталась поднять его голову, заставить посмотреть ей глаза. Но Казак опустил веки. Не хотел, чтобы она видела всю эту злость и бешенство. Тем более не позволил бы разглядеть страх.

— Ты же не серьезно? Виталик? Я пошутила. Ты же сам знаешь, что нет никого другого. И я тебя люблю, — осторожно попыталась воззвать к его разуму. Просто не знала, что в данный момент разум отсутствовал. — Блин, имей совесть! Ты со мной рядом торчишь почти круглосуточно! Когда бы я по-твоему еще с кем-то крутила?

Под конец она возмутилась. И это заставило Виталия криво усмехнуться. Подействовало. Он все-таки глянул на нее, поймав, накрыв ладони Тани своими, сильнее прижав к своим щекам. Со своей стороны, Таня была права: он действительно проводил с ней слишком много времени. И она, если начистоту, даже не представляла, насколько много. И чего это стоило самому Казаку, какого напряга: пытаться удержать все дела и нюансы под контролем, не дать никому заметить, как его лихорадит, и ее от себя не отпускать и на шаг. Этот дурман забирал все силы, вытягивал всю энергию. А Казак не хотел и не мог сопротивляться. И ей не позволял. Чуть ли не с первого вечера, когда они встретились.

— Верю, Таня.

Повернулся, все еще грея ее ладони своими. Прижался губами к небольшому шраму в основании большого пальца.

3

• 1/5
• Следующая