Химия смерти

Оглавление

Его усиленный динамиками голос казался даже звучнее, чем всегда. Пока он говорил, муж Лин Меткалф тупо смотрел на столешницу, словно не замечая присутствия других людей.

– Буду краток, однако все, что я хочу сказать, касается каждого. Касается любого человека в Манхэме. Прошу только одного: выслушайте меня, прежде чем задавать какие-либо вопросы.

Во время своей речи Скарсдейл ни разу не посмотрел в сторону прессы, хотя все понимали, кому адресовано его последнее замечание.

– Убиты две женщины, которых мы прекрасно знали, – продолжил он. – Какой бы горькой ни выглядела правда, сейчас мы не можем игнорировать тот факт, что скорее всего ответственность за эти злодеяния ложится на кого-то из жителей поселка. Совершенно очевидно, что полиция либо не в состоянии принять необходимые меры, либо просто не желает этого делать. Но мы с вами более не можем отсиживаться в стороне, пока похищают и убивают наших женщин.

Явно отрепетированным, преувеличенно заботливым жестом Скарсдейл показал на сидящего рядом мужчину.

– Вы все слышали, какую утрату понес Маркус. Какую потерю переживает семья его супруги, лишившаяся дочери и сестры, безжалостно вырванной из родственного лона любви. В следующий раз на ее месте может оказаться ваша жена. Ваша дочь. Или ваша сестра. Так доколе собираемся мы бездействовать, смотреть со стороны на эти злодеяния? Скольким еще женщинам надо умереть? Одной? Двум? Больше?

Пастор гневно оглядел зал, будто требуя ответа. Удостоверившись, что все молчат, Скарсдейл повернулся к Маркусу и что-то прошептал ему на ухо. Муж Лин Меткалф заморгал, будто пробуждаясь ото сна, и пустым взглядом уставился на переполненную аудиторию.

– Маркус, вы вроде бы что-то хотели сказать? – подстегнул его преподобный и придвинул микрофон.

Маркус, кажется, начал приходить в себя, но все равно выглядел каким-то отстраненным, погруженным в себя.

– Он убил Лин. Он убил мою жену. Он...

Его голос прервался, по лицу заструились слезы.

– Его надо остановить. Найти и... и потом...

Скарсдейл положил ладонь ему на руку, то ли желая успокоить, то ли придержать. На лице преподобного всеми красками играла ханжеская удовлетворенность, пока он подтягивал к себе микрофон.

– Есть предел всему, – выговорил он размеренно, взвешивая слова. – Есть предел... всему!

Каждое слово сопровождалось ударом по столешнице.

– Прошло время сидеть сложа руки. Господь испытывает нас. Наша слабость, наше благодушие – вот что позволило этой твари прикидываться человеком и прятаться среди нас. Чтобы потом ужалить. Ужалить безнаказанно, нагло и презрительно. А почему? Потому что он знает, что способен на это. Потому что видит нашу слабость. А слабость ему не страшна.

От могучего удара кулаком подскочил микрофон.

– Нет же! Настало время бояться нас! Настало время показать нашу силу! Слишком долго Манхэм был жертвой! Если полиция не может нас защитить, тогда мы должны защищаться сами! Наш святой долг – вырвать поганое семя с корнем!

Голос пастора растаял в микрофонном вое динамиков. Скарсдейл устало откинулся на стуле, и зал словно прорвало. Многие повскакивали с мест, аплодируя и выкрикивая слова поддержки и одобрения. Под молнии фотовспышек и вопли репортеров, силившихся задать вопросы, Скарсдейл восседал в центре подиума, обозревая плоды своего труда. На секунду его взгляд остановился на мне. Глаза горели фанатическим огнем. И триумфом.

Я незаметно выскользнул наружу.

* * *

– Это невероятно, – сердито сказал я. – Похоже, ему хочется подстрекать народ, а не утихомиривать. Да что с ним такое?

Дженни кинула кусочек хлеба утке, что вперевалку подошла к нашему столику. Мы сидели в пабе, на берегу Бура, одной из шести рек, протекавших в районе Большой Заводи. Никому из нас не хотелось оставаться в Манхэме, и хотя до поселка насчитывалось миль шесть, не больше, мы словно попали в иной мир. На воде пришвартованы лодки, дети играют поблизости, а за столиками полно смеющихся и непринужденно болтающих людей. Типичный английский кабачок, типичное английское лето – как из книжки. Кричащая разница с той подавляющей атмосферой, что мы оставили за спиной.

Дженни скормила птице последние крошки.

– Сейчас люди его слушают. Может, он как раз этого и хочет.

– Да, но разве он не понимает, что творит? Один человек уже оказался в больнице по милости зарвавшихся идиотов, а теперь он поощряет линчевателей. Да еще с помощью Меткалфа!

Мне вспомнилось, что Скарсдейл постоянно отирался возле Маркуса, даже во время поисков его жены. Не удивлюсь, если наш преподобный уже тогда его накачивал, готовясь поэксплуатировать разбитого горем супруга. Жаль, что я так и не переговорил с Маркусом, когда исчезла Лин. Конечно, я не хотел бередить его раны, хотя не могу отрицать, что имелись и кое-какие личные причины. Сам вид Маркуса служил напоминанием о моей собственной потере, а с другой стороны, своей отстраненностью я дал Скарсдейлу «зеленый свет» для воздействия на жителей поселка. И пастор не преминул воспользоваться предоставившейся возможностью.

– Вы полагаете, он хочет именно этого? Разбередить всех и вся? – спросила Дженни. Она не ходила на собрание, объяснив, что прожила в поселке не так долго, чтобы иметь моральное право на участие. Однако лично я думаю, что ее отпугнула толпа.

– По крайней мере смахивает на то. Даже не знаю, почему это меня удивляет. Огонь и сера впечатляют куда больше, нежели призывы «подставить другую щеку». Кстати, Скарсдейл годами торчал перед пустой церковью воскресным утром. Нет, сейчас он не упустит возможности заявить: «Я же вам говорил!»