На задворках Великой империи. Книга первая: Плевел

Оглавление

Карпухин подошел к вице-губернатору.

— Вшей нету? — спросил его Мышецкий.

— Да за Кривой балкой повытрясли, — рассмеялся мужик, показав крепкие, здоровые зубы (улыбка у него была приятная). — Может, у какой бабы и осталось… Так это — для богатства!

— Ну, ладно, — распорядился Мышецкий. — Приступайте… Совсем некстати подошли группкой немцы-колонисты с соседних хуторов. Посмотреть — как будут русские вспарывать сочное брюхо целины. На своих наделах они-то уже вспахали. Взяла немецкая техника. Теперь вот — посмеемся над русскими, как они будут пахать на бабах и коровах…

С лошадьми действительно было туговато. Иногда впрягались и бабы — по три, по четыре. Мышецкому было стыдно перед этими немцами, да что поделаешь!

— Тут и лошадь не возьмет, — сказал один колонист другому, и Сергей Яковлевич расслышал это.

— Убирайтесь отсюда прочь! — крикнул он по-немецки. — Лошадь не возьмет, а русская баба — возьмет…

Попыхивая трубками, немцы отодвинулись. Священник шел вдоль свежего поля, брызгая святой водицей.

— Бог в помочь, — сказал он и загасил ладан в кадиле.

Карпухин кинул пиджак на траву, поплевал на руки, примериваясь к сохе.

— Ну, бабы, — сказал он, не унывая. — Я работящий…

Бабы низко присели, выкинув вперед худые жилистые руки.

Со стоном рванули плуг, и лемех, с хрустом резанув целину, вдруг отворотил черную сытую мякоть.

Отвалилась набок первая глыба, пронизанная жилками червей и сочного перегноя.

— Пошла, пошла, — приналег на сошки Карпухин.

И бабы, пригнувшись к самой земле, повели первую борозду.

Россия — великая и обильная — тронулась своим извечным путем.

Мышецкий с улыбкой, побледнев лицом, повернулся к немцам.

— Взяли! — сказал он по-русски.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Забрела в Уренск жалкая цирковая труппа, в которой почти все актрисы находились в интересном положении. («С икрой бабенки!» — сказал о них Чиколини.) Атрыганьев, очевидно, из жалости уступил им свой громадный сарай, громко именуемый губернским театром.

Вскоре и Влахопулов вернулся к своим обязанностям, снедаемый жаждою впечатлений. Просто — засиделся в своем Заклинье; две француженки, взятые им напрокат до весны, укатили от него в Нижний Новгород на ярмарку, винный погребок истощился. В губернии вроде бы все налаживается — пора уж и «выздороветь». Дела, так сказать, требуют!

Благодаря военному времени и близости Уренска к восточным границам пост его был временно приравнен к генерал-губернаторству, — свято место, почетно и кляузно. Дай-то бог совладать!..

— Ну, много тут без меня накалечили? — спросил он Сергея Яковлевича с благодушной грубоватостью.

Мышецкий сдал ему дела, заставил подписать некоторые бумаги, что Симон Гераклович тут же и сделал — не читая.

— Жарко, батенька, становится, — сказал губернатор, отбрасывая перо. — Поскорее бы уж… Боюсь я, как бы земляки опять какого-нибудь масона вместо меня не подсадили! Пора уж, пора и на покой мне. Изъездился я по разным губерниям.

Как выяснилось, оговорка Влахопулова о таинственных масонах не шутка: при полной политической безграмотности, Симон Гераклович считал, что никаких партий в России не существует, но со времени восстания декабристов в стране действует могучая масонская организация.

— Масоны, батенька мой, — серьезно подтвердил Влахопулов, — всюду масоны, и нету от них никакого спасения. И командуют ими из Кронштадта — я все знаю…

Так рассуждал крупный сановник.

Так рассуждали тогда многие сановники…

По вечерам телеграф губернии был занят: Влахопулов, за казенный счет, отстукивал по линии слезливые просьбы ускорить ответ из сената — быть ему в столпах государственности или не быть?

— Почти по-гамлетовски, — смеялся Мышецкий. — Быть или не быть?..

Сам он в эти дни служил с ленцой, по-дворянски. От бумаг важных нарочито отпихивался — мол, несите их к Влахопулову, как он скажет… а я что? Только, мол, вице! Пропускал через свой стол большие дела хозяйственные да городские: вот перила на мосту шатаются, вот пожарные рукава прохудились, молодцы с Обираловки опять разбоями грешат…

Слушал князь, как за стеной чиновники — удивительно глупо — рассуждали о конституции.

Иногда стучал в стенку:

— Хватит, господа! Нельзя же договариваться до абсурда…

Сейчас Мышецкого сильно занимала одна фигура в губернском распорядке, а именно — дальнейший ход Конкордии Ивановны. Неужели возле Мелхисидека произойдет смена фигур?

И неужели (нет, нет, не может быть!) Додо рискнет на эту замену?

Женщины всегда, еще задолго до эмансипации, играли большую роль в русской провинции. Криво, косо, лицом, походкой, капризами, слезами — чем угодно, но «подруги» губернаторов (титул негласный) всегда украшали собой хмурые горизонты Российской империи.

Иногда заводились сразу две «подруги» — это зависело уже от темперамента начальника. Порою же одна примыкала к губернатору, другая — к вице-губернатору. Случалось, что вице-губернатор заступал на пост губернатора, следовало некоторое перемещение «подруг», и тогда заваривалась такая катавасия, что правительствующий сенат годами не мог расхлебать этой каши. В таких случаях обычно поверх вороха кляузных бумаг писалось спасительное: «В архив» — и «подруги» разбирались сами…

Мышецкий стороною проведал, какова была цель визита сестры к преосвященному. Выяснилось вполне определенное: Додо начинала хлопоты о разводе. Это было похоже на правду. Но в руках Сергея Яковлевича уже имелось письмо из Петербурга: Петя писал, что продал свою мельницу, разлуки не выносит и скоро выезжает в погоню за убежавшей, страстно любимой женой.