Оценить:
|
На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая
- Предыдущая
- 104/209
- Следующая
104
Мужик прищурился, словно вглядываясь вдаль.
— Вижу, вижу… катится да накатывает, — начал ворожить он. — Вот оно, вот оно… Степь-то, мати моя! Ах… А там красное все, как кровь. Кремль зрю Московский… Умрем же, братцы, под Москвой, как наши деды умирали! Нет, стой… погоди умирать! Орел взлетел, выше-выше… Ух, лешман его разбери, кррррасота!
Мышецкий собрал все самообладание свое, чтобы не рассмеяться.
Тулумбадзе тут же, в присутствии Евлогия, стал нахваливать его князю. Будто пустое говорят, что он погромщик, душит евреев и помещиков за одну компанию. По словам генерала, весь гнев святого Евлогия направлен лишь противу социалистов — и это сразу насторожило Мышецкого, как легавую на бекаса: «Дичь!»
— Вы и впрямь рвете железные цепи? — спросил князь.
— Бывало-ча, сударь.
— И решетки тюремные свободно выламываете?
— Плечиком! — И двинул крутым плечом, показывая…
— Батюшко… — начал Тулумбадзе, — ты князя нашего видишь ли?
— Вижу красавца, — ласково замурлыкал Евлогий.
— Тогда… просвети его! — наказал Тулумбадзе. Мышецкий воспрянул: «Что угодно, только не ханжество!»
Стекла пенсне его остро врезались в направленный взгляд мужика-зверя, и Евлогий Фуфанов вдруг… отступил.
— Чего просвещать? — сказал. — Издали зрится мне тако: ученого учить — только портить… По солнышку ходит князь!
Сергей Яковлевич хмыкнул.
— Марью Эдуардовну давно видели? — ударил Евлогия наобум.
— Чо? — натужился Евлогий, приседая на корточки.
— Марью Эдуардовну, говорю… графиню Клейнмихель?
— Ну, как же, как же, — заговорил Евлогий. — Бывало-ча, газету читаешь, так тоскливо станется. Сразу ейному благородству телеграф отобьешь. Она, глядишь, кареты вышлет. Пять рысаков!
«Ну вот ты мне и попался», — заключил Мышецкий, ибо знал точно: графиня Клейнмихель такого бы и на порог к себе не пустила. Салон этой дамы — не салон графини Игнатьевой, где открыто юродствуют и мракобесничают. И князь показал Евлогию спину…
Мышецкий так и не понял, в чем была суть этого вызова в Тургай.
На прощание Мышецкий сказал Тулумбадзе:
— Я так много наслышан легенд о святом Евлогий, что прошу не отказать мне — выпустите его погостить денек-два в Уренске.
— Пожалуйста, — разрешил генерал. — Он недорого обходится, ибо спиртного гнушается… Так, чайку с медом попьет!
Через день генерал-губернатор Тургайских степей получил от Мышецкого следующую телеграмму:
«святой евлогий пошел уборную вокзале уренске зпт откуда не возвращался тчк поиски не дали положительных результатов тчк глубоким чинопочитанием уренский губернатор зпт князь мышецкий тчк».
7
Евлогий сдался на «турецкую кишку» (это такой длинный чулок, в который насыпался мелкий песок). В уренской полиции его били нещадно, а следов побоев не отыскать. Но человек был уже обречен на медленное умирание…
Бруно Иванович явился к губернатору.
— Князь, — доложил, — так оно и есть…
— Сознался?
— Вестимо, увещали как могли… Гороховский мещанин старой веры, Тимофей Сурядов, торговал пенькой, имел в Карачеве собственную фотографию с мастером по ретуши. Влез в долги, признан банкротом, решил подправить финансы святостью. И стал утруждать себя «работой» под известного Евлогия Фуфанова!
— Никому ни слова, — внушил Мышецкий, и Чиколини чавкнул жирными сапогами. — Выводы делать умеете?
— По долгу службы, — прикинулся скромником Чиколини.
— Настоящий Евлогий страшен для нас даже не погромами, а тем, что он разносит заразу худшего вида крамолы — массовых убийств в целях якобы противоправительственных…
Подумал, спросил:
— А что мужики в Малинках?
— Да пашут, князь…
— А что господа Жеребцовы?
— Да притихли, князь…
Вскоре прибыл прокурор из Казани, чтобы вести дело о госпоже Поповой («в намерении ее лишения жизни супруга посредством злоумышленного обращения к взрывчатым веществам»). Прокурор был молодой еще, симпатичный человек, которого Мышецкий ради приятного знакомства пригласил вечером в «Аквариум».
Фамилия прокурора была Тулуз де Лотрек…
— Граф, я знаю во Франции художника Анри Тулуза; его шансонетки и сцены кабаре — весьма занятны.
Прокурор щедро разливал пенистое вино.
— Но, — ответил, — я принадлежу к той ветви рода, которая поселилась в России еще со времен Екатерины; мой отец командовал кавалерийской бригадой на Кавказе… Прошу, князь!
Они выпили. Мышецкий охотно делился воспоминаниями:
— …Отец дал мне тогда, как сейчас помню, сущую толику и велел ехать за границу. У меня выходило на день всего по два франка. Я ел хлеб и запивал водою. Такого вина, как сейчас мы пьем с вами, я и не мыслил попробовать… Прошу, граф, за Париж!
Снова выпили. Теперь говорил Тулуз де Лотрек:
— А меня, когда я вышел из Правоведения, отец устроил по связям на каторгу. Два года я жил на Ленских золотых приисках юрисконсультом от дома баронов Гинцбургов. И вот, поверьте: такого вина мне уже не пить, какое я пил там, на Лене, где люди гибли пачками. А вот в Париж меня папа послать не догадался, и я хоть и француз, но там не бывал… Прошу, князь, за каторгу!
— Так никогда и не были? — поразился Мышецкий.
— Скоро… скоро уже побываю!
— Рад за вас. Вы получите множество впечатлений.
— Нет, сначала я получу их в полной мере здесь — в России!
— Вы хотите сказать…
— Только одно, князь: мои предки, спасаясь от революции во Франции, бежали в Россию. А теперь я, их потомок, спасаясь от революции в России, побегу в скором времени обратно во Францию!
- Предыдущая
- 104/209
- Следующая