На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая

Оглавление

176

— Простите, но… пора на Афон.

— Напрасно! Монашество вам не к лицу.

— Но помолиться иногда, Вадим Аркадьевич, и вам не мешает!

— Давайте договоримся так: я повешу вот здесь завтра икону, и станем молиться по очереди… Но Афон — не для вас!

Сергей Яковлевич растерянно глядел на эсера:

— Это что? Насилие? Арест? Шантаж?

— Нет, — ответил Ениколопов, — это просто врачебный надзор за человеком, которого все подозревают в сумасшествии…

— Но кроме вас?

— Сейчас я уже склоняюсь к общественному мнению. В самом деле, может ли разумный человек серьезно помышлять об Афоне? Нет…

Только сейчас Мышецкий понял, в какие цепкие он попал руки: не вырваться! Эсеры — настоящие господа положения в эмиграции, богатые, сухие, безжалостные, корректные. Они играли с бывшим губернатором, как кошки с мышью. Подкидывали и прикидывали за его спиной, куда бы его подсунуть, чтобы с его помощью спровоцировать что-либо — погромче, похлеще. Он стал игрушкой — не человеком. Однако эсеры пытались затягивать его на свои диспуты. Мышецкий бывал на гомерических попойках, так как к алкоголю привык в Уренске и без вина ему было трудно. На этих пирах летели тысячи, изъятые при лихих забубённых эксах!

Однажды Мышецкий собрался с силами души, сказал, что не станет более пировать, ибо он человек бедный, лишенный средств.

— Напрасно! — ответил Ениколопов. — Сегодня мы будем кутить как раз на ваши деньги, князь…

— Откуда?

— Помните экс в Запереченске? Кажется, там двести тысяч сняли. Так вот, что вам стоит расплатиться сегодня, князь, из числа этих двухсот тысяч?..

Над головой Мышецкого качались, задевая его ногами, одиннадцать повешенных «по подозрению» за экс в Запереченске! Дальше этого идти было некуда… Тайком от Ениколопова князь взял у госпожи Философовой толику, чтобы скрыться на первое время. Но деньги эти обнаружил и забрал себе Ениколопов.

— У вас, князь, много барских замашек, а у меня они лучше сохранятся… Куда вы собрались ехать?

— Ну, хотя бы… в Париж!

— Так надо было так и сказать: я хочу ехать в Париж. Разве же я против Парижа? Напротив, охотно поеду вместе с вами…

Поехали. В парижской гостинице к Мышецкому однажды подошел молодой человек, по возрасту — сверстник:

— Позвольте представиться: президент Красноярской республики, прапорщик Кузьмин, Андрей Илларионович… А вы, князь, были президентом в Уренске?

— Ах, кто это придумал? Это совсем неумно, — смутился Сергей Яковлевич. — Не надо называть меня так, я был лишь губернатором!

Кузьмин поведал, как благородно помогли ему скрыться от суда сами же солдаты, которыми он командовал во время восстания, а теперь этих солдат судят — зверски и жестоко.

— Подумайте, князь, — сказал Кузьмин, дрожа подбородком, — статьи сотая и сто двадцать третья… Вы знаете эти статьи, князь?

— Конечно. Закон вручил сотую статью судам с предупреждением: «Яд! Осторожно». Но эту этикетку сорвали, и теперь в руках русского правоведения — топор палача, но только не благородный меч дальнозоркой Фемиды… А мне — горько!

— Но я вернусь, — зашептал Кузьмин. — Я потребую суда над собой. Пусть сотая! Пусть топор! Но мои товарищи по восстанию погибли, и я не могу более оставаться вне их судьбы… Возвращайтесь же и вы, князь!

— И рад бы… — ответил Мышецкий, глянув на двери.

Кузьмин понял этот взгляд, спросил отрывисто:

— Значит, Вас тоже держат?

— Да. И я запутался, как муха в липкой паутине.

— А вернуться надо, — продолжал Кузьмин. — Но стоит мне заговорить о возвращении в Россию, как они, эти господа социалисты-революционеры, объявляют меня сумасшедшим.

— Выходит, не только я сумасшедший… В Уренске сейчас такие же суды, как у вас в Красноярске. Сердце ослабело: я боюсь раскрывать газету… Ведь я хорошо знал всех людей! Боже…

Дверь раскрылась так, что сразу стало понятно: за дверью все время стояли и слушали, — вошел Ениколопов.

— Андрей Илларионыч, — поклонился он Кузьмину, — вы, как президент Красноярской республики, ступайте вниз, мотор для вас уже подан. А вы, ваше сиятельство, как президент Уренской губернии, можете одеваться… Нас ждут в ресторане у «Максима»!

Два «президента» обнялись на прощание — сверстники.

— Вернуться, — шепнул Кузьмин на прощание.

Вот и конец марта — расквасились питерские лужи, осели на окраинах сугробы, хорошо щебечут, радуясь весне, птицы. И такой сладкий воздух по весне — густой, жирный. Уже парит…

А на Озерках, под самым Петербургом, — тишина и благодать. Гапон сбежал с высокой насыпи железнодорожного полотна — прямо в объятия Рутенберга, своего милого друга.

— Ну, веди, — сказал Гапон. — Хорошо бы зайти куда-нибудь да выпить. Чего так-то ходить? Мы ведь — не дачники.

— Не волнуйся, у меня тут уже квартира. Там все есть…

Прошли на тихую, утонувшую в сыром снегу дачу. Разноцветные стекляшки в рамах дробили солнечный свет на радужные лучики. Чистые половицы, пустые комнаты.

— Садись, — сказал Рутенберг. — Куда хочешь.

— А здесь никого нет?

— Мы одни, — ответил Рутенберг, успокаивая.

Гапон заговорил сразу — живо и цинично.

— Надо кончать. Чего ломаешься, как девка? — говорил он. — Двадцать пять тысяч — деньги немалые.

— Сто тысяч, — выговаривал себе Рутенберг.

— Сделай четыре дела, и будет тебе сто…

— Я их продам, — отвечал Рутенберг, много куря, — а их возьмут и повесят… Знаю же я — повесят!

— Ну, что с того, что повесят? — возразил Гапон. — Такое уж ваше дело — висеть. Однако вот Каляева вы же послали на виселицу — и ничего. Не подохли от угрызений совести!