На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая

• Предыдущая
• 67/209
• Следующая

— Но я думал… — Казимир слегка оторопел.

— Думать поздно! Людей надо отбирать — знаешь как? Тютелька в тютельку, один к одному, как жемчуг, надобно нанизывать.

Казимир молча положил перед ним листовку уренских черносотенцев. Борисяк, не глядя на бумагу, горячо продолжал:

— Вот уже три дня в Лодзи рабочие сидят на баррикадах. И мы тоже должны быть готовы. Потому и говорю тебе, и не устану повторять: руки революционера — да будут чистые, как и душа его… А всю сволочь — вон!

— Да ты прочти, Савва, — показал Казимир глазами.

— Шрифт хороший, — сказал Борисяк, прочитав листовку. — Это мой станок, я его сразу узнал. Тогда, когда мне удирать пришлось, активуи и перетащили его на свою сторону. Надо отобрать!

Савва грузно встал. Цокая подковками сапог, прошелся по комнате. Послушал кенаря. Черная косоворотка облегала грудь Борисяка, дышащую широко и шумно. Выглянул в окно — нет ли кого?

— А тот гимназист… Помнишь, говорил ты мне? — спросил Борисяк. — Как он паренек? Ничего?

— Врать не буду, — потупился Казимир. — Боря Потоцкий парень хороший, но куда-то провалился… Не идет больше!

— Вот видишь, — с укоризной произнес Борисяк. — Мало, чтобы у человека брата в Сибирь заухали. Сегодня такой пришел, уши развесил, а завтра — прощай. А ты ему еще оружие хотел дать!

Сложил листовку черносотенцев, медленно порвал ее.

— Много их? — спросил.

— Немало. Ежели свистнут, так половина Обираловки к ним сбежится. Знамена, лозунги, хоругви — все честь честью! А по пятницам собираются главари активуев у мясника Ферапонта Извекова.

— Это на Ломтевом переулке? — спросил Борисяк. — Тогда я этого господина знаю. Еще когда был санитарным инспектором, мы с ним, как собаки, грызлись. Он падалью торговал, мерзавец, по полу у него червяки ползали… И расположение лавки и подвала там я хорошо знаю… Сестрица губернатора там не бывает?

— Нет, — засмеялся Казимир, — до этого не дошла. Борисяк мимоходом взял с припечки щетку, махнул ею по сапогам — для пущего блеску.

— Знаешь, — сказал, — ты подбери пятницу… Я приеду!

— Соображаешь? — спросил Казимир.

— Соображаю: любой меня в Уренске за версту узнает. Однако ночи сейчас темные. Да и на что вы — боевая дружина! Эту черную лавку надо прихлопнуть. Жди беды от нее!

— Ты думаешь? — сомневался Казимир.

— И думать нечего. Вот скоро я деньги из бюро нашего получу. Копейки! Однако кое-что можно и прикупить. Патронов, например… — Отбросил щетку. Встал, выпрямившись. — Заодно, — сказал, — и ребят проверим. Лучшей проверкой — в огне!

Монастырские служки лавры услышали среди ночи истошный вопль. Кричала женщина… голосила и заливалась. Монахи крестились:

— Хосподи, затвори нас от беса нечестивого. Баба, кажись?

Зажгли свечи. Тронулись гуртом в покои преосвященного. Странную картину застали служители бога… Металась над мертвым Мелхисидеком Конкордия Ивановна, лицо ее заливали слезы.

— Я тут ни при чем, — рыдала она. — Дайте мне одеться!

Но картина, которую застали при входе, была весьма подозрительной с точки зрения монашеской нравственности. На всякий случай (от греха подальше) ударили в колокола. Мелхисидек лежал на полу мертвый, а монахи, соблазнясь, уволокли к себе в кельи кружевной лифчик Конкордии Ивановны… «Занятная вещица!»

Настоятель лавры искренне советовал поскорее убраться.

— Нехорошо, — убеждал он женщину, — может нагрянуть полиция, а вы здесь… А что вы можете делать здесь среди ночи?

— Верните лифчик, охальники! — кричала Монахтина. — Корсет — уж бог с ним, пойду как есть, но не могу же я без лифчика…

Тут с ней валандаться не стали: завернули во что-то, вынесли и уложили в коляску. Далеко по степи разносились тяжкие возгласы колоколов Уренской лавры: бом-бом-бом… преосвященного не стало!

Сергей Яковлевич утром спросил Огурцова:

— Или мне это снилось? Будто лавра ночью звонила?

— Еще как барабанила-то, ваше сиятельство! — И, волнуясь, поведал князю о тайнах святой обители: — Картина, прямо скажем, странная. Конкордюшка, в чем мама родила, на коленях стоит. А штаны преосвященного, пардон, отдельно от него на стуле висят.

— Вот не было нам печали, — загрустил Мышецкий. — Теперь и хлеба не знаешь у кого занять. Надо бы нам навестить Конкордию Ивановну — все мы человеки… Ай-ай!

До рассвета кружила Конкордия Ивановна по проселкам, боясь показаться в городе. Конечно, она невинна. Бог тому свидетель. Но позор-то, позор… и служки видели. А в городе на нее и так все почитай зубы точат! С треском раскрыла громадный зонт.

— Вези в город, — велела, загородясь зонтиком от людей… Так и сидела ни жива ни мертва, пока не сказал ей кучер:

— Тпрру-у… Эй, Ивановна, вылезай, што ли?

Кинулась к себе в дом, горничная протянула конверт:

— Сударыня, вам сам батюшка-царь писать изволят…

— Иди к черту, дура! — сказала ей Монахтина, бросилась наверх по лестнице, велела раскинуть постель, запереть ворота.

— Муська, гони всех в три шеи! — приказала она.

Горничная поволоклась за госпожою в спальню:

— Сударыня, да вы прочтите. Все-таки нельзя так гордиться: а вдруг у государя-императора дело до вас какое?..

Сорвав с ноги туфлю, Монахтина запустила ее в голову девке:

— Ты что, Муська… издеваешься? Этого еще не хватало!

Горничная, разозлясь, швырнула конверт на комод:

— А по мне так провались вы все… Больше вашего надо? Не хотите, так не читайте… — Надула губы и ушла.

Конкордия Ивановна, всхлипывая, разорвала конверт. Бумага была официальной — на бланке дворцового ведомства.

• Предыдущая
• 67/209
• Следующая