На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая

Оглавление

— Есть еще Жеребцов! — намекнула Додо.

Сергей Яковлевич сразу разгадал эту хаотичную расстановку сил в Уренской губернии: Паскаль — деньги, Жеребцов — знамя старых идеалов крепостничества. Влияния на дела губернии (через подставных лиц) — вот чего добивается сейчас его сестрица. И с улыбкой разумного превосходства он посмотрел на свою сестру:

— Милая, кого ты предлагаешь? Себя в предводители? Или, может, Ксюшу Жеребцову, урожденную княжну Кейкуатову?

Додо поняла, что ее раскусили, и весело рассмеялась:

— Сережка, ты… очаровательный! Как я тебя люблю… Однако простились они суховато — будто чужие. Да и что связывало их теперь? Лишь старые устои сословия, да еще вот память детства — светлая, пахнущая травами… где-то и сейчас догнивает на Валдайщине их старинный дом…

Уже стоя на пороге, Додо осторожно спросила:

— Мы шутим. Нехорошо… А что с Алисой, Сергей?

— Статья сто шестая Свода гражданских законоположений, пункт статьи шесть-семь… там все сказано!

— А — точнее?

— Точнее? — улыбнулся Сергей Яковлевич. — Можно и точнее, но это пошло… Я в дистракции и дизеспере, амантэ моя сделала мне инфидэлитэ, а я ку сюр, против риваля своего, буду реванжироваться… Читай, Додо, сенсации госпожи Курдюковой, и больше ни о чем старайся не думать! Тогда можешь оставаться в Уренске…

Потом князь признался своему верному «драбанту»:

— Все как будто на месте, Огурцов, но чего-то мне не хватает. Честно говоря, я, как парламентарный король, нуждаюсь в противоположном мнении. Без этого мне трудно быть демократичным!..

Дремлюга сказал полицмейстеру вполне вразумительно:

— Плюнь в глаза тому, кто укажет тебе день амнистии!

— Однако ждут… — Чиколини долго скоблил сапогами под столом. — Не я же сам придумал! Вот и профсоюзы эти… Сколько я просил на чахотку свою у начальства — нет, не дали. А профсоюзники, может, и насобирали бы мне на курорт? А?

Дремлюга сложил перед ним добротный кукиш:

— Извини меня, Бруно Иваныч, хороший ты человек, но все же понюхай… А на чахотку твою лучше на базаре стибрить! — И вдруг расстегнул мундир, показывая круглую звездочку пулевого шрама над левым соском: — Видишь? Был я чахоточным тоже… верь! В последнем градусе шатался. А в меня один дурак анархист (в Херсоне это было) прямо в упор долбанул. Пуля-дура возьми да и захлопни каверну. И я — расцвел! С тех пор живу здоровея, врачи обо мне статью написали, а того дурака повесили… Судьба, Бруно Иванович! Не печалуйся…

Помолчали.

— Оно, конешно… судьба, — сокрушенно кивнул Чиколини. — Да как выстрелить? Одному каверну закроет, а другой потом крышкой накроется… Эх, не пойму что-то я, Антон Петрович!

Дремлюга, массивный и тяжелый, лениво качался на стуле.

— Я тоже, — сказал, — чего-то не понимаю. Между нами говоря (только между нами), его величество, государь император, видать, напуганы пребывают. Оттого и на послабления замашку сделали. Как бы не того… не шибко! Подождать и нам вроде бы надо.

— А что князь? — спросил Чиколини. — Как он?

— Мельком виделись. Разговора не было. А — пора! Как бы нам не вляпаться… Знаешь, дачники? Выедут на дачу. Ах, цветочки, ах, птички, ах, эта природа… И туфлею в коровий блин — рраз!

— Это как понимать? — туго соображал Чиколини.

— А так и понимай, Бруно Иваныч: мы же не дачники с тобой, вроде князя Мышецкого… Слава богу, собаку на этом деле съели. Ну, ладно, — поднялся Дремлюга из-за стола, — заболтался я с тобой, дружище, по делам надобно…

На улицах — пыльно, жарко; возле заборов, в спасительном тенечке, квохчут разморенные куры. Трубы депо выбросили клубы заводской гари, и теперь — темно и дымно — плывет это облако над Уренском, черня листву садов. Дремлюга спрыгнул с крыльца, зашагал твердо. Мальчишки, завидев жандарма, дразнили его:

У студентки под подушкой
Нашли пудры фунт с осьмушкой,
У студента под конторкой
Нашли баночку с касторкой…

— Брысь! — цыкнул Дремлюга, даже не оборачиваясь.

Динамит — не динамит,
А случается — палит…

Дремлюга вывернул на Банковский переулок, сосредоточенно размышляя: «Кажется — его рецепт. Ну, поймаю, тогда… взлечу!»

Аптека. Вошел, почти ворвался с ходу, распахнув дверь, и тяжелая балясина, заменявшая пружину, тяжко грохнулась об пол: бум! И сразу заметил: ученик провизора Моня Мессершмидт присел за прилавком, словно беду почуял. «С чего бы это?..»

— День добрый, господин Мессершмидт, — сказал Дремлюга юноше. — Однако нонеча парит. К дождичку, стало быть?

— Возможно, господин капитан, — охотно отозвался Моня. — У вас рецепт? Позвольте посмотреть.

— А без рецепта нельзя? Аспиринцу бы…

— Пожалуйста. Три копейки… Спермином профессора Пеля случайно не интересуется господин жандарм?

— А это зачем, Монечка?

— Ну, как же! Мужчинам способствует. Средство патентованное.

— Не до баб сейчас, чтобы ублажать их лаской, — конкретно заключил Дремлюга, озабоченный. — Ух, — сказал, беря наколку с рецептами, — сколько же их у вас… И за один сегодняшний?

— Да. Бывает и больше, господин капитан…

Дремлюга, вроде бы равнодушно, перебрал бланки рецептур. Моня тем временем, лазая на полку за аспирином, и не заметил, как ловкие пальцы жандарма стащили с наколки один бланк. Душа Дремлюги трепетала от благородного волнения сыщика.

— Три копейки, — сказал капитан, тряся кошелек с мелочью. — Подумать только: тут и глотать нечего, а такие деньги… Дорого!

Расплатился и ушел. Вечером Моня навестил Потоцкого.

— Борька, — сказал ученик провизора, — я сегодня чуть не сдрейфил. Жандарм подкрался, как дверью грохнет и…