На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая

Оглавление

— Благодарю… А — станок?

— У хохлов, сударыня, есть хорошая поговорка: не лезь поперед батьки в пекло! Слышали? Так вот… Позвольте курить? — Дремлюга снаслаждением раскурил папиросу. — Так вот, — повторил он, — станок тоже… ваш!

Додо от такого внимания жандарма стала сама не своя.

— Когда можно забрать? — заторопилась она.

— Ни-ко-гда, — ответил жандарм.

— То есть? — удивилась Додо.

— То есть станок останется у нас. В жандармском управлении. Всю литературу вы будете печатать, мадам, секретно. Под моим наблюдением. Никуда не выходя из наших стен. Понятно?

Додо соображала: что ж, это чудесно, под охраной Дремлюга, за его широкой спиной, тайком, забронирована от угроз брата…

— А мой брат? — спросила она на всякий случай.

— Забежка зайцем впереди князя… — усмехнулся Дремлюга. — Ежели хотите меня предать, то — пожалуйста: я к вашим услугам, мадам. Но зато оцените поступок рыцаря!

— Ценю. Вы — рыцарь, а я дама вашего рыцарского ордена.

— То-то же! — сказал Дремлюга, честно признавшись: — Сергей Яковлевич хороший человек, но с ним… опасно. Он либеральничает, и опасно либеральничает. С ним — не по пути! Но я уважаю власть. Вас, Евдокия Яковлевна, я уважаю тоже… Поверьте!

После этого чудесного свидания Дремлюга велел вызвать к себе Паскаля. «Барином стал… придет ли?» Но барин пришел. Дремлюга вспомнил, как это делал раньше Сущев-Ракуса, и, недолго думая, подсунул к носу Паскаля большой волосатый кулачище.

— Во, видал? — посулил с ходу. — Для других ты — Осип Донатыч, а для меня ты — Ёська, и вся цена тебе — пучок тридцать копеек! Ениколопову ты еще не давал? — спросил вслед за этим.

— За что?

— Вот и я такого мнения — за что? А мне — дашь, вернее, не мне… Служба кормит! А вот ты пойди к госпоже Поповой, сестре губернатора нашего, и вручи тихонечко… Как?

— Грабеж, — сказал Паскаль. — В политике я — лишний.

— А лишний — так вот тебе двадцать четыре часа: кальсоны положи в чемодан — и прощай, Уренская губерния! Поезда все ходят…

— Антон Петрович, — Паскаль скуксился, — куда же? Я ведь прибыл в Уренск, когда и поезда сюда не ходили. Мостовых не было. Одна тюрьма была каменным зданием, а вокруг — хибары да мазанки. С городом этим возрос и возмужал, в чины вышел…

— А ну-ка, обернись в профиль, — велел жандарм, присматриваясь. — По профилю ты подходишь… А теперь с фасу. Ты случайно… не того?

— Вот и крест. — Паскаль щелкнул манишкой.

— В какую часть ты у нас записан?

— По третьей состою.

Дремлюга пораскинул умом-разумом, почесал ухо:

— Готовься, — велел. — Тут зимой шары катать будут. Предводителя выбирать. Смотри, вдруг на тебя белые шарики покатятся?

— Меня? На место Атрыганьева?

— Попробуем. Если, конечно, мошной тряхнешь… Нам ведь свой человек тоже нужен. Противостоять надобно всем темным силам!

— Значит, — совсем ошалел Паскаль, — Ениколопову не давать?

— Убью, коли дашь, — ответил жандарм. — Деньги дома не храни!

(Они были бы очень удивлены, узнай только, что Ениколопов говорил Ивасюте: «Убьем, коли не даст!»…)

Конечно, Борисяк мог не сомневаться в честности Сергея Яковлевича, заветом которого было: «Не фискаль!» Губернатор даже не развернул записки, чтобы удовлетворить любопытство, сунул ее в конверт, запечатал, пришлепнул для верности кулаком. Дело за передачей!.. И снова встала в памяти эта акушерка.

«Неужели она тоже из числа деповских натур? Ну, это пройдет. Особливо — у женщины!» — решил Сергей Яковлевич.

На Ксению Жеребцову он смотрел теперь исключительно глазами юриста — как на пособницу в непотребстве своего «папочки». Какой цинизм! Его не прикроет даже нежный персиковый пушок юности на щеках… «Конкордия Ивановна, — думал князь, — сущий ангел перед этой дитятей!» А вот госпожа Корево — как лотерейный билет: не знаешь, выиграешь ли. Но все равно вытащить хочется: а вдруг?..

— Ежели, — наказал он Огурцову, — госпожа Жеребцова возымеет дерзость явиться сюда, прошу не допускать. А я поехал к Бобрам!

Бобры встретили князя с распростертыми объятиями:

— Такие события потрясают Россию, князь! Обсудим их вместе…

Но Мышецкий уже начал сдавать от «великих событий»: снова, как в прошлом году, грызла висок странная боль. И был рад встретить у Бобров на очередной пятнице генерала Аннинского:

— Какую версту погнали, Семен Романович? До Индии еще далеко?

Они сели в уголку на диванчике, Мышецкий горестно отметил про себя, что госпожи Корево среди гостей сегодня не было.

— Хотелось бы поговорить с вами, — начал генерал, поправляя усы платком. — Я подсчитал по газетам все случаи применения оружия с самого начала тысяча девятьсот пятого года. Таких прискорбных случаев свыше шестисот пятидесяти, и, конечно, этот перечень еще не полон. Но масса жертв уже принесена… Я не столько генерал, сколько инженер-путеец: рельсы всегда казались мне разумнее пушек! Но все-таки я выходец из военной касты, и понимаю, что такое оружие, примененное против народа. Мне тяжело и больно. Я страдаю… Скажите, князь, по секрету: каково ваше мнение о революционной ситуации в России?

Сергей Яковлевич разгадал подоплеку этого вопроса.

— Понимаю, — ответил. — Вас, генерал, интересует мое мнение, как мнение губернатора! Что ж, отвечу: я не верю в близость революции. Мне кажется, была ослепительная, как протуберанец, вспышка после девятого января. Но затем солнце снова стало потухать!

— Князь, — сказал ему Аннинский, — вы судите по министерским реляциям, что пишутся в департаментах. А не приходилось ли вам следить за событиями по нелегальной литературе?