Агнец

Оглавление

111

Утром в Шабат, когда Джошуа совершал короткую перебежку до синагоги, его остановил римский военнослужащий. (Ни одному еврею в Шабат не позволяется совершать путешествие длиннее тысячи шагов — с заката пятницы до заката субботы. То есть за один раз. И в одну сторону. Считать шаги весь день и останавливаться, когда дойдешь до тысячи, правда, тоже не нужно. Иначе повсюду бы торчали евреи в ожидании заката. Очень неудобно. Кстати, я очень признателен фарисеям, которые до такого не додумались.)

Римлянин был не просто легионером, но центурионом: шлем с гребнем, орел на кирасе. Командир легиона. Он вел за собой белого коня, похоже выращенного специально для боя. Для солдата римлянин был староват — лет шестидесяти, волосы под шлемом совершенно седые, — по выглядел крепким, а меч с осиной талией, что висел у него на поясе, смотрелся внушительно. Я не узнал центуриона, пока он не заговорил с Джошуа — на чистом арамейском, безо всякого акцента.

— Джошуа из Назарета, — сказал римлянин. — Ты узнаешь меня?

— Юстус, — ответил Джош. — Из Сефориса.

— Гай Юстус Галльский, — ответил солдат. — Я нынче служу в Тивериаде и больше не подкомендант. Весь Шестой легион теперь мой. Мне нужна твоя помощь, Джошуа бар Иосиф из Назарета.

— Что я могу сделать? — Джошуа оглянулся.

Всем ученикам, за исключением нас с Варфоломеем, удалось незаметно слинять.

— Я видел, как ты заставил мертвеца ходить и разговаривать. Я слышал обо всем, что ты творишь в Галилее, — об исцелениях, о чудесах. У меня есть слуга, и он болен. Его разбил паралич. Он едва дышит, и я не могу видеть, как он мучается. Я не прошу, чтобы ты нарушил Шабат и пришел в Тивериаду, но я верю — ты способен исцелить его даже отсюда.

И Юстус опустился перед Джошем на одно колено. Я никогда не видел, чтобы римляне так поступали с евреями, — ни до, ни после.

— Этот человек — мой друг, — сказал солдат. Джошуа коснулся его виска, и я увидел, как страх испарился из глаз центуриона, — как исчезал со множества других лиц.

— Ты в это веришь, значит, так оно и будет, — сказал Джошуа. — Все свершилось. Встань, Гай Юстус Галльский.

Солдат улыбнулся, встал и посмотрел Джошу в глаза.

— Я мог бы распять твоего отца и выкорчевать ту гниль, что погубила моего солдата.

— Я знаю, — сказал Джошуа.

— Спасибо, — сказал Юстус.

Центурион надел шлем и забрался в седло. А потом повернулся ко мне:

— Что стало с той хорошенькой маленькой сердцеедкой, которая от вас ни на шаг не отходила?

— Съела наши сердца, — ответил я. Юстус расхохотался:

— Будь осторожнее, Джошуа из Назарета. — Он натянул поводья, развернул коня и был таков.

— Ступай с Богом, — сказал ему вслед Джошуа.

— Отлично, Джош. Так и надо показывать римлянам, что будет, когда настанет Царство Божие.

— Заткнись, Шмяк.

— Ой, подумаешь — ты его надул, делов-то. Вернется он домой, а его друг по-прежнему — ни жив и ни мертв, так сказать.

— Помнишь, что я тебе говорил у ворот Гаспарова монастыря, Шмяк? Если кто-то постучит, я его впущу.

— Фу, опять притчи. Ненавижу.

Тивериада лежала в часе быстрой езды от Капернаума, а потому уже к утру нас достигли вести из гарнизона. Слуга Юстуса исцелился. Не успели мы дозав-тракать, как в дом Петра постучались четверо фарисеев. Они искали Джошуа.

— Ты совершил исцеление в Шабат? — спросил самый старый — седобородый, в талесе, с филактериями на руках и лбу.

(Ну и крендель. Естественно, у нас у всех есть филактерии, в которых держат исписанные молитвами пергаменты: их получает каждый мужчина, когда ему исполняется тринадцать. Однако через пару недель начинаешь делать вид, что они потерялись. Их никто не носит. С таким же успехом можно таскать плакат: «Здрасьте, я набожный придурок». Этот же на лбу носил кожаную коробочку размером с кулак. Выглядел он при этом… ну, в общем, как человек, привязавший к голове кожаную коробочку. Еще что-то надо объяснять?)

— Славные филактерии, — сказал я.

Ученики захихикали. У Нафанаила хорошо получалось ржать по-ослиному.

— Ты нарушил Шабат, — упорствовал фарисей.

— Мне можно, — ответил Джош. — Я Сын Божий.

— Ох, блять, — выдохнул Петр.

— Удачно тебе их просветить, Джош, — сказал я.

В следующий Шабат в синагогу пришел человек с усохшей рукой, и после проповеди, при стечении пятидесяти фарисеев, специально собравшихся в Капернауме на случай, если произойдет нечто подобное, Джошуа сказал человеку, что все грехи его прощены, а затем исцелил сухую руку.

Наутро фарисеи слетелись к дому Петра, аки стервятники на падаль.

— Никто, кроме Бога, не может прощать грехи, — сказал тот, кого они избрали своим депутатом.

— Вот как? — ответил Джошуа. — Значит, ты не простишь того, кто против тебя согрешит?

— Никто, кроме Бога.

— Ладно, я запомню, — сказал Джош. — А теперь, если вы здесь не для того, чтоб услышать благую весть, ступайте прочь.

И Джошуа зашел в дом Петра и закрыл за собой дверь. Фарисей из-за двери заорал:

— Ты богохульствуешь, Джошуа бар Иосиф, ты…

Поскольку я стоял прямо перед этим скандалистом — и я знаю, делать этого не следовало, — я его треснул. Не в зубы, не куда-то, а прямо в филактерию. Кожаная коробочка под моим кулаком взорвалась, и пергаментные ленты медленно спорхнули на землю. Я треснул его так быстро, что он, наверное, решил: это что-то сверхъестественное. Из группы, столпившейся за ним, раздались вопли протеста: мол, так нельзя, меня следует побить камнями, высечь плетьми и так далее. Моя буддистская терпимость была на исходе.

И я треснул его еще. В нос.