Агнец

Оглавление

Глава 17

...

Тут, в отеле, у меня установилось некое однообразие уклада, и оно мне напоминает жизнь в Китае. Когда не сплю, пишу эти заметки, смотрю телевизор, усердно действую на нервы ангелу и при всяком удобном случае скрываюсь в туалете читать Евангелие. Наверняка поэтому сон мой превратился в бескрайний кошмар, от которого нет мне покоя, даже когда я не сплю. Я закончил Марка, и снова то же самое — этот чувак талдычит о воскресении, о деяниях, что вершились уже после нашей с Джошем смерти. И его история похожа на ту, что рассказывал тот крендель Матфей, события несколько перепутаны, однако в общем и целом она — о пастырстве Джошуа. Но мороз по коже у меня от того, как рассказано о событиях последних дней Песаха. Ангелу не удалось от меня сокрыть, что учение Джоша выжило и обрело громадную популярность. (Он даже бросил переключать каналы, когда по телику упоминают Джошуа.) Но неужели учения его черпают вот из этой самой книжонки? Мне снятся кровь, страдания и одиночество настолько пустое, что в нем не живет даже эхо, и я просыпаюсь от собственного крика, весь в поту, однако и наяву одиночество это не сразу покидает меня. Прошлой ночью я проснулся, и мне показалось, что в ногах моей кровати стоит женщина, а рядом — ангел: черные крыла распялены под самый потолок. Но не успел я ничего сообразить, ангел обернул женщину крылами, и она исчезла в их мраке — навсегда. Вот тогда я, наверное, проснулся по-настоящему, потому что ангел лежал на второй кровати и таращился во тьму, глаза его — как черный жемчуг, и в них тускло отражались красные огни проблесковых маячков на крышах небоскребов через дорогу. Ни крыл, ни черных одежд, ни женщины. Только Разиил. Смотрит.
— Кошмары? — спросил ангел.
— Воспоминания, — ответил я. Я спал? Такие же тусклые красные огоньки, мигая, играли на скулах и переносице женщины в моем кошмаре. Целиком ее лица я так и не разглядел. Но изысканные его очертания совпали с тайниками памяти моей, будто ключ вошел в замок. И вырвались из глубин ароматы корицы и сандала и смех, что слаще лучших дней моего детства.

Через два дня я стоял у монастырских ворот и звонил в гонг. Форточка открылась, и появилась физиономия свежеобритого монаха: лысый череп на десяток оттенков бледнее лица.

— Чего? — спросил он.

— Местные слопали наших верблюдов, — ответил я.

— Ступай прочь. Ноздри твои раздуваются неприятным макаром, а душа у тебя отчасти комковата.

— Джошуа, впусти меня. Мне больше некуда идти.

— Я не могу тебя впустить просто так, — зашептал Джош. — Тебе придется ждать три дня, как прочим. — И громко — очевидно, для ушей кого-то внутри: — Похоже, ты заражен бедуинами! Ступай прочь! — И он с треском захлопнул форточку.

Я стоял. И ждал. Через несколько минут он опять возник в дырке ворот.

— Заражен бедуинами? — переспросил я.

— Слушай, отвянь, а? Я тут пока новенький. Ты принес пищи и воды себе на некоторое время?

— Да, беззубая старуха дала немного сушеной верблюжатины. Фирменное блюдо.

— И наверняка нечистое, — заметил Джош.

— Бекон, Джошуа, не забыл?

— А, ну да. Извини. Попробую стырить для тебя чаю и одеяло. Только не сразу.

— Так Гаспар меня впустит?

— Он вообще не понял, почему ты ушел. Сказал, что если кому и надо дисциплине поучиться, то… дальше сам знаешь. Наверное, тебе будет наказание.

— Прости, что бросил тебя.

— Ты не бросал. — Он ухмыльнулся. С двуцветной головой дружбан мой выглядел глупее обычного. — Я тебе скажу одну штуку, которую я тут уже усвоил.

— Какую штуку?

— Когда я буду самый главный и кто-нибудь постучится, то внутрь его пустят сразу. Заставлять того, кто взыскует утешения, ждать на морозе — горшок тухлого ячьего масла.

— Аминь, — сказал я.

Джош что было дури захлопнул форточку, — видимо, только так ее и предписывалось закрывать. Я стоял и прикидывал, как Джошу — когда он выучится наконец на Мессию — удастся вставить в проповедь фразу «горшок тухлого ячьего масла». Только этого нам, евреям, и не хватало — еще одной лечебной диеты.

Монахи раздели меня донага, облили голову ледяной водой, затем с немалым энтузиазмом расчесали щетками из кабаньей щетины, потом облили кипятком, надраили щетками, потом опять холодная вода, а потом я заорал. Тут они обрили меня налысо, вместе с волосами прихватив и щедрые порции скальпа, смыли прилипшие волоски и вручили чистую оранжевую тогу, одеяло и деревянную мисочку для риса. Позже мне еще выдали сандалии, сплетенные из какой-то травы, а сам я связал себе носки из ячьей шерсти, но больше добра за последующие шесть лет не нажил: тога, одеяло, миска, шлепанцы и носки.

Пока монах Номер Восемь вел меня на свидание с Гаспаром, я шел и вспоминал старого друга Варфоломея. Ему бы мой новообретенный аскетизм очень понравился. Он частенько рассказывал, как патриарх киников Диоген много лет носил с собой мисочку, а однажды увидел человека, пьющего из горсти, и воскликнул: «Какой же я глупец — столько лет таскал бремя мисочки, а такой замечательный сосуд был все время приделан к моему запястью».

Ну да, Диогену-то хорошо было говорить, но если бы у меня в тот момент кто-нибудь попробовал отнять мисочку — иными словами, все мои богатства земные, — точно лишился бы сосуда, приделанного к запястью.

Гаспар сидел на полу в той же комнатке: вежды сомкнуты, руки сложены на коленях. Перед ним в той же позе сидел Джошуа. Восьмой Номер, кланяясь, попятился из комнаты, и Гаспар открыл глаза.

— Сядь. Я сел.

— Вот четыре правила, за нарушение коих ты вылетаешь из монастыря. Первое: монах ни с кем не вступает в половую связь, вплоть до животных.