Тонкая работа

Оглавление

Глава девятая

Думается мне, даже тогда, или даже именно тогда, когда наш сговор еще не вступил в полную силу и нити его были еще так тонки и слабы, — думается, именно тогда я могла еще вырваться, не идти у него на поводу. Наверное, я и проснулась с мыслью о том, что так и поступлю, потому что комната — комната, в которой в ночной тиши, взяв меня за руку, он нашептал мне свой опасный план, словно развернул шуршащую бумажку, в которой лежит щепоть смертельного яда, — комната моя в первый рассветный час показалась мне до боли родной и знакомой. Я лежала и рассматривала ее. Я знаю здесь каждый закуток, каждый угол. Слишком хорошо знаю. Помню, как одиннадцатилетней девочкой плакала здесь, таким чужим и зловещим казался мне этот дом — с его давящей тишиной, с темными закоулками пустых коридоров, загроможденных всякой всячиной. Мне казалось, что он навсегда останется для меня чужим, — казалось, и сама я всегда буду здесь чужой: именно здесь я сделалась такой неподатливой, ершистой, колючей, словно я заноза в теле этого дома. Но «Терновник» обвил меня цепкими путами. Поглотил меня. А сейчас даже шерстяной плащ, которым я укрылась, давит меня, не дает дышать, и я начинаю думать: «Мне никогда не убежать отсюда! Я не смогу бежать! «Терновник» никогда не отпустит меня!»

Но я ошибалась. Ричард Риверс появился в «Терновнике», произведя такой же эффект, как дрожжевая закваска, брошенная в тесто, и все вдруг стало другим. Когда я в восемь часов спускаюсь в библиотеку, меня отсылают прочь: они с дядей изучают гравюры. Они проводят вместе три часа. А когда потом, после полудня, меня зовут попрощаться с джентльменами, попрощаться со мной желают лишь мистер Хотри и мистер Хасс. Они стоят в холле, застегивают пальто, натягивают перчатки, дядя мой опирается на трость, а мистер Риверс, стоя чуть поодаль, смотрит на них, сунув руки в карманы. Он первым заметил меня. Ловит мой взгляд, но не делает никакого движения в мою сторону. Потом остальные, услышав на лестнице мои шаги, задирают головы и смотрят, как я спускаюсь.

Мистер Хотри говорит с улыбкой:

— А вот и наша прекрасная Галатея.

Мистер Хасс уже надел шляпу, при виде меня опять снимает.

— Нимфа? — спрашивает он, не спуская с меня глаз. — Или статуя?

— Все вместе, если хотите, — смеется мистер Хотри. — Но я имел в виду статую. Мисс Лилли такая же бледная, вам не кажется? — Он берет меня за руку. — Мои дочки бы вам позавидовали! Они едят глину, знаете ли, чтобы кожа стала белей. Да-да, глину! — Он качает головой. — Я лично считаю, что мода на бледность — очень нездоровая вещь. А что касается вас, мисс Лилли, то я вновь поражен — впрочем, я всегда поражаюсь, когда приходится расставаться с вами! — как нечестно поступает с вами ваш дядюшка. Словно гриб в темноте вас выращивает.

— Я к этому давно привыкла, — спокойно говорю я. — Кроме того, мне кажется, это от здешнего сумрака я кажусь бледнее, чем на самом деле. А разве мистер Риверс не едет с вами?

— Да, сумрак всему причиной. Право же, мистер Лилли, я еле нащупал пуговицы пальто. И когда только вы последуете примеру всего цивилизованного общества и сделаете в «Терновнике» газовое освещение?

— Когда у меня не будет книг, — отвечает дядя.

— Значит, никогда. Риверс, газ портит книги. Вы не знали?

— Не знал, — отвечает Ричард. Потом, обращаясь ко мне, говорит, понизив голос: — Нет, мисс Лилли, я не еду в Лондон, по крайней мере пока. Ваш дядя был так любезен, что предложил мне немного поработать с его гравюрами. Кажется, у нас с ним есть общий интерес к Морланду.

Глаза его темны — если только голубые глаза могут быть темными.

Мистер Хотри говорит:

— А теперь, мистер Лилли, как вам понравится такая мысль: почему бы вам, пока идет работа над гравюрами, не отпустить свою племянницу к нам на Холиуэлл-стрит? Не хотите ли, мисс Лилли, побывать в Лондоне? Ну же, по глазам вижу, что хотите.

— Она не хочет, — говорит дядя.

Мистер Хасс подходит ближе. На нем теплое пальто, и он вспотел. Берет меня за кончики пальцев.

— Мисс Лилли, — говорит он, — если мне когда-нибудь...

— Ладно, ладно, — обрывает его дядя, — утомили. Смотрите, а вон и кучер. Мод, будьте любезны, отойдите от двери...

— Дураки, — цедит он, едва джентльмены скрылись за дверью. — Согласны, Риверс? Но пойдемте скорей, мне не терпится начать работу. Вы захватили все необходимое?

— Сейчас принесу.

Он кланяется и уходит. Дядя идет за ним, но вдруг оборачивается, смотрит на меня задумчиво, потом делает шаг ко мне.

— Дайте мне руку, Мод, — говорит он.

Наверное, он хочет, чтобы я поддержала его на лестнице, но, едва протягиваю ему руку, он хватает меня за кисть, подносит к самым глазам, отворачивает рукав и внимательно рассматривает открывшуюся полоску кожи. Цокает языком. Потом щиплет меня за щеку.

— Бледная, говорят? Как гриб? Хм-хм... — И, пожевав губами, изрекает: — А известно ли вам, на чем произрастают эти самые грибы? Ну уж нет! — смеется он. — Сейчас уже не бледная!

Я, покраснев, отворачиваюсь. Все еще смеясь, он выпускает мою руку и начинает взбираться по лестнице. На ногах у него мягкие домашние туфли без задников, открывающие обтянутые чулком пятки. Я смотрю, как он поднимается, и злорадствую: вот бы мне хлыст или палку, как бы дала ему по пяткам, чтобы споткнулся.

Я лелею эту мысль, пока шаги его не затихают, и тут Ричард выходит на галерею: он успел сходить к себе в комнату. Я тихо стою в темном углу у двери, он не видит меня и не знает, что я еще здесь. Он быстро шагает по галерее, барабаня пальцами по деревянным перилам, и, кажется, даже весело насвистывает. Мы в «Терновнике» не привыкли к подобным звукам: от дядиных слов во мне поднялась такая волна ярости, что эти новые звуки кажутся мне дикими, даже опасными, как будто от них вот-вот рухнут своды. Он шагает уверенно, бодро, взметая вековую ковровую пыль. И мне начинает казаться, что с облезлого потолка падают крупицы краски. У меня кружится голова. Я словно вижу, как стены дома начинают трескаться и расползаться, — и весь дом, кажется, вот-вот развалится. И только одного боюсь: что не успею вовремя убежать.