Жизнь моряка

Оглавление

Подписался и я…

Мрачные будни

Ревет Атлантический океан.

Жестокий зимний норд-вест гонит черные горы-волны, мешает их белые шипящие гребни с хлопьями снега и превращает и море и небо в беснующийся холодный серо-синий хаос.

«Карлтон» уже третий день бежит к югу под нижними марселями и фоком. Мокрый низ фока обмерз и покрылся толстой ледяной корой.

Руслени, брас-боканцы, ватер-штаги представляют собой глыбы льда. Вахтенное отделение матросов день и ночь обивает лед молотками, топорами, старыми железными болтами и всем, что попало под руку.

Люди одеты в желтые проолифенные полотняные куртки и шаровары. На головах — зюйдвестки, на ногах — новые резиновые сапоги.

Тонкие куртки обмерзли и стоят колом. Надетые под куртками фуфайки и пиджаки, иногда по два — один на другом, плохо спасают от пронизывающего холода.

Теплого платья, конечно, нет ни у кого. Нет его и на судне. До спец- и прозодежды, отпускаемой за счет хозяина, демократические американцы еще не додумались. Резиновые сапоги взяты в счет жалованья в судовой лавочке.

Ах эти сапоги! Их никто не хочет брать, потому что они стоят столько же, сколько и кожаные, а служат не больше двух-трех месяцев. Но других нет, так как капитану, конечно, нет никакого расчета держать в своей лавочке прочную обувь. Он держит только высокие резиновые сапоги из какой-то подозрительной, перепрелой резины, грубо намазанной лаком для блеска, и сафьяновые туфли того типа, которым бюро похоронных процессий снабжает своих клиентов. Сапоги предназначены для холодных штормовых погод и стоят четыре с половиной доллара, туфли — для тропиков и стоят два доллара.

Корабельные лавочки, которые капитаны американских судов дальнего плавания обязаны иметь по закону, — очень выгодное предприятие. Закон, предвидя, что большинство матросов пропивает все свои сбережения в портах и является на судно с минимальным количеством багажа и запасов, выработал целый каталог обязательных для судовых лавок товаров. Но что это за товары! Фланелевые рубашки расползаются после первой стирки. Чулки протаптываются на пятках в первый же день. В прессованном табаке попадаются и гвозди, и мочала, и щепки, и черт знает что. Спички не горят. Ножи — гордость матросов — свертываются чуть ли не в трубку от сколько-нибудь серьезного нажима.

Динь-динь, динь-динь, динь-динь, динь-динь — звонит тоненький колокольчик на юте.

Донг-донг, донг-донг, донг-донг, донг-донг — солидно отвечает ему двадцатифунтовый колокол на баке.

Восемь склянок. Смена вахты.

Подвахтенные уходят в кубрик.

Обед.

Но надо сперва отогреть застывшие, несгибающиеся пальцы.

У маленького чугунного камелька очередь — не протискаешься. Закуривают трубки и греют руки об них. Ведь курить на вахте нельзя: это требует непроизводительного расхода служебного времени. На вахте можно только жевать табак.

Отогрели руки. Разделись. Уселись вокруг стола. Дневальный принес из камбуза обед — гороховый суп, сваренный на старой солонине с душком, и «гаш», т.е. ту же солонину, пропущенную через машинку и смешанную с тертой картошкой. Вместо хлеба — галеты.

Черт знает из чего американцы делают эти галеты. Матросы уверяют, что из смеси пшеничной, кукурузной и костяной муки. Возможно. Они белы и красивы на вид, но разгрызть их без долгой предварительной размочки невозможно.

Пообедали.

Закурили трубки и разлеглись по койкам. Дневальный отнес в камбуз посуду и вымыл стол.

В половине четвертого дневальный принес в кубрик большой чугунный чайник с вываренным черным вонючим чаем, жестянку с патокой вместо сахара и корзину с неизменными галетами.

Встали, напились чаю и начали напяливать на себя всевозможное тряпье, сапоги и дождевики.

В четыре часа снова вышли на вахту и снова принялись за околку льда.

А океан все ревет и ревет, гонит к югу водяные горы и залепляет снегом глаза матросов, изнемогающих в борьбе с растущим на бортах корабля льдом. Время от времени он обливает их пенистой соленой водой. Но это даже приятно: вода в этой морозной, колючей атмосфере кажется теплой — судно вошло в Гольфстрим…

Прошло две недели.

О недавнем морозе мы все уже забыли.

«Карлтон» плавно режет ярко-голубые спокойные волны тропиков.

Быстро гонит его к югу норд-остовый пассат.

Капитан Норман, поднявшийся на ют в шесть часов утра, в пижаме и туфлях на босу ногу, с любовью и гордостью осматривает высокие белые хлопчатобумажные паруса своего барка.

Хорошо стоят паруса на «Карлтоне»! Все шкоты и фалы дотянуты до места, реи развернуты красивым правильным веером, подветренные брасы обтянуты как раз в меру, не слишком туго и не слишком слабо, так что реи имеют маленькую, чуть заметную «игру» на качке.

Капитан Норман долго смотрит на паруса.

Команда, босая, в подвернутых штанах и расстегнутых рубахах с засученными рукавами, усердно моет палубу. Второй помощник сам ходит со шлангом. Два матроса качают брандспойт.

Моют палубу не просто, а со шлифовкой. По мокрой, посыпанной песком палубе четверо матросов часами таскают за веревки большой гладкий песчаник, килограммов в полтораста весом.

В закоулках и тесных проходах, где с подобной махиной трудно управиться, палубу оттирают маленькими ручными камнями, стоя на коленях.

Весь процесс называется у матросов утренней молитвой. Большой камень называется святым камнем («holy stone»), а маленькие ручные — молитвенными камнями («ргау stones»). Английская морская терминология выработала даже особый термин — «to holy stone the deck», т.е., переводя буквально, «освятокаменить палубу».