|
Оценить:
|
Смерть на брудершафт. Фильма 7-8
9
— Сударь, позвольте пройти.
— М-м-м? — промычал курильщик, не повернувшись. Донеслось сосредоточенное попыхивание. Табак, видимо, отсырел.
— Разрешите пройти, — повторила она, уже с раздражением.
— Да-да, извините.
Невежа подвинулся, встав к стене лицом.
— Вас не учили, что поворачиваться к даме спиной неучтиво? — окончательно рассердилась Маша. Она всегда бывала не в духе, когда приходилось в ясный день ходить по городу.
Незнакомец глухо произнес:
— Хорошо, я обернусь…
И обернулся. На груди у него белел эмалью георгиевский крест и еще висел какой-то овальный значок с короной, но потрясенная Маша не вглядывалась. Лицо невежи слева было обезображено чудовищным ожогом: кожа воспаленно-розового оттенка вся сморщилась — жутко смотреть.
Глядя вниз, мужчина хмуро сказал:
— Извините, вы сами настояли…
— Это вы меня извините! — прошептала она, мучительно краснея. Уж ей ли было не знать, что он, бедняжка, сейчас испытывает!
По-прежнему не поднимая взора, георгиевский кавалер вздохнул:
— Не могу видеть, как от меня шарахаются женщины, особенно молодые. Не привык еще…
— Я вас понимаю, как никто другой. Вот, смотрите.
Поддавшись внезапному порыву, она приподняла вуаль.
Он наконец взглянул на нее. Но реакции, к которой Маша привыкла и которой ждала, не было. Незнакомец не отвел взгляда от пятна, а довольно равнодушно его рассмотрел. Пожал плечами.
— Где вам понять урода. Вы красивая. Подумаешь, родимое пятно. Даже мило. Похоже на медвежонка.
— На медвежонка? — пролепетала Маша и схватилась за щеку.
— Ну да. Вы позволите?
Деликатно, самым кончиком пальца, обожженный дотронулся до ее лица.
— Вот голова, вот лапки… — И, испугавшись собственной дерзости, спрятал руку за спину. — Простите меня… Я что-то совсем одичал… Честь имею…
Неловко поклонился, хотел уйти, но Маша, слава Богу, опомнилась, не отпустила.
— Погодите! Вы кто?
Голос у нее прерывался. Из-за сердцебиения.
Повернувшись, удивительный человек словно ненароком прикрыл ожог рукою с папиросой.
— Родион Романович Мышкин. Смешная фамилия. Имя отчество тоже. — Улыбнулся половиной лица. — Папаша, знаете, увлекался Достоевским…
Кружок у него на груди оказался знаком Технологического института.
— Вы инженер? — спросила Маша. Вуаль она все-таки опустила.
— Да, служу на судоремонтном. Недавно. Я всего месяц как выписался из госпиталя. Комиссован из армии. Это, — приложил он кулак к лицу, — я в «остине» горел…
Она не поняла:
— В чем?
— Ну, в «остине», в бронеавтомобиле. Знаете — такая железная коробка на гусеницах.
Про флот и корабли Маша знала почти всё, даже про последние новинки техники, но делами сухопутными интересовалась мало.
— На каких-таких гусеницах? — поразилась она. Спохватилась, что забыла представиться. — Ой, простите. Я Козельцова, Мария Ивановна.
Протянула руку. Мышкин осторожно, чуть-чуть, сжал ее пальцы.
— Нет, правда. О бронированных авто, теперь припоминаю, я слышала. Но при чем тут гусеницы? Расскажите, пожалуйста! У вас есть время меня проводить?
Он предложил ей руку — правую, по-штатски. Получилось очень хорошо: оба видели друг друга именно в том ракурсе, в каком нужно. Любоваться на его ожог и на ее пятно предоставили прохожим. Она нарочно свернула на Одесской влево, чтоб удлинить дорогу до дома.
Через три дня
Козельцовы были старинным морским семейством, исконными севастопольцами. В стране, где история флота насчитывала всего двести лет, и в порту, который не так давно справил свое столетие, это означало, что Иван Сергеевич был моряком в четвертом поколении и севастопольцем в третьем. Его дед, сын кронштадтского штурмана, служил под началом адмирала Лазарева и умер от тифа во время великой осады; отец лишился глаза на Дунае во время Балканской войны; Машин младший братишка — дело решенное — по окончании гимназии должен был поступать в Корпус.
Дом на Очаковской улице по местным меркам тоже считался старым — постройки семидесятых годов, когда с восстановлением Черноморской эскадры разрушенный бомбардировками Севастополь вновь обрел смысл своего существования.
Командир «Марии» был человек славный, гостеприимный. Во время стоянки в порту офицеры обедали у него по-домашнему, посменно — за стол могло сесть до дюжины гостей.
Но нынче случай был особенный, интимный, поэтому пригласили только самых близких. Так пожелала Маша, во-первых, смущенная быстротой событий, а во-вторых, хотевшая сегодня видеть только своих, от кого не нужно прятать лица.
Собирались объявить о ее помолвке.
Накануне вечером они с матерью долго разговаривали. Конечно, не обошлось без слез.
— Я понимаю, все так внезапно, — шептала Маша, подозревая, что брат с сестренкой подслушивают за дверью. — Три дня как познакомились — и предложение… Наверное, нехорошо, что я сразу согласилась. Можно сказать, сама на шею повесилась… Мы ужасная пара, да? Я вот с этим, — она тронула щеку, — он тоже обезображен. Но ему-то стесняться нечего, он пострадал за отечество! — тут же кинулась она на защиту Родиона Романовича, хоть никто на него не нападал. — Ах, мама, у меня голова кругом…
Татьяна Борисовна, вытирая глаза, перекрестила дочку:
— Дай Господь, чтоб всё хорошо… Мне самой страшно. Манечка, мы же его совсем не знаем. Я видела его лишь один раз!
— А мне кажется, что он был всегда. Нет, я в нем нисколько не сомневаюсь. Он чудесный, чудесный! Я боюсь только одного… — Маша всхлипнула. — Мы выйдем из церкви, и над нами будут смеяться…
