Последний довод побежденных

Оглавление

113

Я занял ту же левостороннюю стойку. Поднял руки, оставляя открытыми ладони, левую выставив далеко вперед, в надежде сбить хотя бы пару ударов. Представляя себя со стороны, я понимал, что во внешнем виде немцу очень даже проигрываю. Давно не бритый, нечесаный, немытый, в рваной, чудом сохранившейся советской форме.

Возможно, лейтенант был в боксе искусней меня. Глупо спорить с тем, что его подготовка гораздо лучше моей, подточенной длительными побоями и перманентным голоданием. Однако было одно обстоятельство, которое сводило на нет все преимущества немца. Я не собирался с ним драться честно.

По большому счету я не собирался с ним драться вообще. Я перешел какую-то грань в своем характере, и во мне что-то бесповоротно изменилось. Я собирался его просто убить.

Не по необходимости и не потому, что так сложились обстоятельства. Наверное, можно было как-то выкрутиться и из этой ситуации. Убедить, там, на колени упасть. Вымолить опять же. И поверьте, я бы не погнушался это сделать! Если бы унижение принесло пользу, помогло мне и Бону — куда уж без него! Но сейчас во мне кипело то, что не позволяло искать иных путей. Я отчетливо понимал, что победа автоматически повлечет за собой мою смерть. Однако я слишком сильно ненавидел того, кто стоял напротив, чтобы оглядываться на собственную судьбу.

Два коротких проверочных удара левой. Которые я легко сбил ладонью. Смещение, подшаг, игра корпусом. Он уходил под мою левую, что было вполне логично. Один короткий боковой или даже через руку… Главное — точное попадание в челюсть. Я ловил его взгляд, успевая смещаться. Видел движения ног, которые звонили мне — под левую, под левую!

Я защищался плохо. Вернее, почти не защищался вовсе. Уходил, отшагивал назад, сбивая короткие удары левой, призванные проверять дистанцию перед финишным ударом правой. Это значило, что я побежал, потерял темп. И очередную его левую я принял прямо в ладонь, перед подбородком. Тогда он и решился.

Маленький подшаг, левая нога втыкается в землю, опорная, и мощный, концентрированный удар уже сжатым, фиксированным кулаком правой руки. Возможно даже, через ладонь. Пробьет в любом случае.

Как бы ни было коротко и стремительно его движение, мое было еще короче. Мне достаточно было лишь поднять левую ногу, навстречу его движению, попадая в колено. Отчетливо и громко хрустнуло. Лейтенант, теряя опору изувеченной ногой, продолжая вектор своего направления, качнулся мне навстречу, сгибаясь, почти тычась головой мне в грудь. Я поймал его предплечьем под подбородок, заключая ладони в замок, прижимая бицепсом затылок и жестко фиксируя, и рванул строго вверх, выламывая шейные позвонки.

Еще несколько я мгновений сомневался. И лишь отпустив лейтенанта, увидев, как он валится на траву, а голова его болтается, словно у тряпичной куклы, успокоился. Даже если он не сдох сейчас, сию минуту, не думаю, что подобный перелом можно хоть как-то срастить или вылечить.

Другие

— Свой, — прошептал рядом Диляров. Будто и самому Терехову не видно было этого. Сначала подумалось, что это кто-то из разведчиков, переводивших их через линию фронта. Но подобная мысль отпала тут же. Потому как одеты они были совершенно иначе. Если рассуждать по примеру, то, выходит, и полковые ребята должны были провалиться сюда в маскировочных комбинезонах. Парень же был в обычной пехотной гимнастерке и грязных, извалянных галифе.

Положа руку на сердце, решение уже было принято. Два года кровопролитной войны уничтожили само понятие «компромисс». В конце концов, они оставили выбор пришедшим. Они их честно предупредили и уступать своих позиций не собирались. Возможно, когда-то он, Терехов, научится договариваться с немцами, а его люди смогут это принять. Но точно — не сегодня.

Весь личный состав, кроме снайперов, расположился вдоль колонны. На расстоянии пятидесяти метров, прикрытые кустами и подлеском, тщательно замаскированные, они не могли быть обнаружены даже самым тщательным наблюдением. Колонну бы выручили пешие дозоры по флангам, однако выделить их никто не озаботился.

Терехов, прижав к плечу винтовку, совместил мушку с целиком, и нажал на спусковой крючок. Шагнувший к советскому солдату боец в оливковой форме, брызнув кровью из пробитой головы, покачнулся. И в тот же мгновение волна огня накрыла беспечную колонну.

Сдернув сетку, прикрывающую расчищенный заранее сектор обстрела, открыли огонь Жилов и Развалов. Поставленная на лафет немецкая двадцатимиллиметровая пушка выглядела странно. Однако ничего иного крупнокалиберного за немца не давали. Да и на пробных стрельбах сей гибрид показал вполне удовлетворительные результаты. В боевых же условиях она действовала и вовсе — вне всяких похвал.

Снаряды, не встречая сопротивления, продырявили насквозь кабину и моторный отсек стоящего последним автомобиля. Из открытого кузова полетели щепки и кровавые сгустки. Рассчитанный на пробитие двухсантиметровой брони, снаряд рвал тела, как бумагу, оставляя страшные раны, калеча и убивая по нескольку человек в тесном, забитом кузове.

В двухсекундные промежутки между строенными выстрелами пушки вплеталось стрекотание МГ-34. Модифицированного, с легким затвором и, соответственно, более высоким темпом стрельбы. И эта «швейная машинка», согласно отведенной ей роли, короткими очередями превращала в дуршлаг легковые машины, не давая никакого шанса находящимся в них пассажирам.

Басовитый стук «Максима», резкие, как щелчок хлыста, выстрелы СВТ — за всем этим стояли десятки и сотни смертоносных кусочков свинца, пожинающих свою жатву. Колонна, вопреки всякому здравому смыслу, остановилась в походном состоянии. Практически все бойцы находились в кузовах грузовиков либо в салонах легковых автомобилей. Более легких целей придумать было нельзя.