Гений

Оглавление

— А ты, жиртрест? — спросил он у Исаака. Но тот и бровью не повел. Смотрел себе через темные очки и стоял спокойненько. — А с ним чего? Разговаривать не научился еще?

— Он у нас такой молчаливый герой.

— А по мне, так вылитый жиртрест. Что он у тебя жрет? Овец тушами? — Он протянул мне снимки: — Не знаю я этих сукиных детей.

Мне никак не удавалось набраться смелости и спросить его про Виктора. Очень уж я боялся, что он и есть Виктор. Я спрошу, а он с воплем выкатится через заднюю дверь. Я ходил вокруг да около, изобретая вопрос помудренее. Тем временем старик внимательно изучил пластыри на моем лице и сказал Исааку:

— Похоже, тут ты — мозг операции.

— Я ищу человека по имени Виктор Крейк.

Вот сейчас он нажмет на кнопку и исчезнет через потайную дверь.

Старик только кивнул:

— Да ну?

— Вы его знаете?

— Ясный пень, я его знаю. Такой, с… — Он помахал рукой, показывая усики. Странно, у него самого-то усы есть. Что он, слово забыл?

— Он у вас что-то покупал?

— Ага.

— И часто приходил?

— Пару раз в месяц примерно. Покупал только бумагу. Что-то давненько я его не видел.

— Вы не могли бы мне показать, какую именно бумагу он покупал?

Он на меня так глянул, точно я сбежал из сумасшедшего дома. Потом пожал плечами и пошел на свой склад. На железных полках лежали нераспакованные коробки с ручками, наклейками, фотоальбомами. На ломберном столике — микроволновка, рядом пластмассовая миска с макаронами, плавающими в соусе мари-нара, и грязная вилка на стопке комиксов.

Леонард схватил коробку с нижней полки и потащил ее на середину комнаты. Он охал и вздыхал, и, когда нагибался, становилась видна прореха на штанах. Явно появившаяся не сегодня. Старик снял с пояса нож для резки бумаги и разрезал скотч. Внутри были пачки обычной бумаги, несколько менее пожелтевшей, чем рисунки, но явно той самой. Насколько можно судить, когда речь идет о белых листочках.

— И давно он стал ее покупать?

— Отец открыл магазин сразу после войны. Он умер в шестьдесят третьем, в тот самый день, когда Кеннеди башку прострелили. По-моему, тогда-то Виктор и начал приходить. Пару раз в месяц. Вроде так.

— В каких вы были отношениях?

— Я ему бумагу продавал.

— Он когда-нибудь с вами говорил о себе, о своей жизни?

Леонард уставился на меня.

— Я. Ему. Бумагу. Продавал. — Довольный тем, что я осознал всю меру своего идиотизма, он снова начал поглощать макароны.

— Простите…

— Ты еще тут?

— Я хотел спросить, вы ничего странного в поведении Виктора не замечали?

Он вздохнул и поерзал в кресле.

— Ладно, хотите историю, будет вам история. Один раз я с ним в шашки сыграл.

— Что, простите?

— Шашки. Ты что, в шашки никогда не играл?

— Играл.

— Ну вот, я с ним сыграл. Он приперся сюда с маленькой такой коробочкой шашек, ну мы и сыграли. Он меня разделал под орех. Хотел еще сыграть, только мне как-то не улыбалось обосраться два раза за один день. Предложил ему подраться на кулаках, но он ушел. Все.

Мне стало ужасно грустно. Я представил себе Виктора, вернее, даже не его, а его душу, полупрозрачную и туманную. Представил, как он бродит по району с коробкой шашек под мышкой и отчаянно ищет, с кем бы сразиться.

— Доволен? — спросил Леонард.

— Он платил кредиткой?

— Я не принимаю кредитные карты. Только наличные или чеки.

— Хорошо. А чеками он платил?

— Наличными.

— А еще хоть что-нибудь покупал?

— Ага. Ручки, фломастеры, карандаши. А ты из отдела по борьбе с бумагой, что ли?

— Я пекусь о его безопасности.

— Ага, и пачка бумаги тебе непременно поможет обеспечить его безопасность.

Оставалось только поблагодарить его. Достав свою визитную карточку, я попросил позвонить, если Виктор появится.

— Бога ради, — ответил он.

На выходе я оглянулся и увидел, как он рвет мою карточку в мелкое конфетти.

Глава восемнадцатая

Саманта работала, и ходить ножками приходилось мне одному. Ясное дело, это означало, что в галерее я показывался все меньше, чувствуя себя там, будто меня заперли в душном помещении. Хотелось скорее на волю, заняться серьезным делом. И я придумывал повод за поводом, чтобы уйти пораньше. Даже если мне не нужно было ехать в Квинс, торчать в Челси все равно не хотелось. Я подолгу гулял, размышлял о Крейке, об искусстве, о себе и Мэрилин, воображал себя настоящим детективом. Выстраивал последовательность событий, придумывал истории. «Он, спотыкаясь, вошел в кафе и спросил чашку чаю. Вступает саксофон». Все эти бесконечные фантазии, эти приступы неудовлетворенности собой были мне, к сожалению, хорошо знакомы. Они случались со мной примерно раз в пять лет.

Саманта занималась списком Ричарда Сото, просматривала старые дела. Она довольно быстро пришла к заключению, что большинство из них к нашему случаю не относилось. Либо жертва была женского пола, либо возраст неподходящий, либо следы сексуального насилия не отмечались. И все равно Саманта ими занималась — просто так, на всякий случай. Оказывается, самая большая часть работы полицейских — рутина. Это я понял, слушая Саманту. Прошли ноябрь и декабрь. Сколько дней, проведенных впустую, сколько дорог, закончившихся тупиками, сколько бесед со свидетелями, которые ничего не знали! Мы искали вслепую, с треском подгоняя один к другому кусочки разрозненных сведений о Викторе, придумывая и отбрасывая теории. Путь проб и ошибок. Ошибок было больше.

Перед Днем благодарения мы начали встречаться на складе по вечерам. Саманта приезжала на метро, мы выбирали произвольную коробку, Исаак тащил ее в комнату для просмотра. Часа три-четыре мы перебирали листки в поисках пятен крови. На этот раз дело шло быстрее, поскольку теперь у нас был всего один критерий отбора, а панно в целом оценивать не требовалось. И все-таки мне трудно было сосредоточиться больше чем на тридцать-сорок минут. Головные боли понемногу проходили, но от безостановочного просмотра картинок появлялась резь в глазах. Отдыхая, я незаметно подглядывал за тем, как работает Саманта. Ее нежные пальчики скользили по поверхности рисунков, она очень забавно надувала губы, от нее так и веяло сосредоточенностью.