Система мира

Оглавление

Тот же обряд совершают над разновесками. Они лежат на зелёном бархате, каждый в своём углублении. На самом большом — из пинты с лишним меди — оттиснуто «500 шиллингов», на тех, что поменьше, — «1 шиллинг», «4 пенса», «1 пенс» и так далее до самых маленьких, которые можно брать только пинцетами. Пинцеты с ручками из слоновой кости лежат в той же шкатулке.

— Пригласите златокузнецов, — возглашает королевский письмоводитель. Даниелю и его свите он говорит:

— Можете встать здесь, — и указывает на свободное место в углу. Даниель ведёт своих спутников туда и, повернувшись, ловит на себе взгляд герцога Мальборо — напоминание (если Даниелю ещё нужны напоминания), что час настал. Новую Систему ждёт первая проверка в худших мыслимых обстоятельствах: Монетным двором заведует больной, возможно, выживший из ума алхимик, содержимое ковчега подменил бродяга, который скоро отправится на встречу с Творцом, так и не дав нужных показаний. И нет рядом Роджера, который бы всё уладил.

Каменная наковальня, Ньюгейт

— На меня снизошла Божья благодать! — объявляет Джек Шафто.

— Где, здесь?! — изумляется его собеседник, плечистый малый в чёрном кожаном капюшоне.

Они стоят в очереди в главном зале. Вернее, Джек Шафто стоит, а малый подошёл, чтобы получше разглядеть висельный костюм.

Главный зал — название чересчур торжественное. Это просто самое большое помещение в тюрьме, если не считать часовни; узники, озабоченные поддержанием фигуры, ходят здесь бесконечными кругами. В центре их орбиты — большой каменный блок, снабженный простейшими орудиями кузнечного ремесла. Арестанты — народ шумный; обычно здесь бушует ураган проклятий, шторм площадной брани. Однако сейчас каждому зажало рот изумление. Все смотрят, как два самых знаменитых лондонских Джека, Шафто и Кетч, мило беседуют, словно Аддисон и Стил. Слышно только, как скребут по полу цепи и горланит за стенами толпа.

Со стороны наковальни доносится душераздирающий лязг. С очередного узника сняли кандалы. Теперь свободу его движений ограничивает только верёвка, которой Кетч связал его локти за спиной.

— Гостия имеет форму монеты, — замечает Джек.

Он тут же жалеет о своих словах. Кетч нашёл их смешными и, забывшись, показывает дёсны с дырками от выпавших зубов, а также с несколькими, которые скоро выпадут. Капюшон, увы, закрывает лицо только до носа. Наверняка у Кетча дома целый сундук вставных челюстей, благо возможностей их заполучить у него больше, чем у любого лондонца; почему-то сегодня он их не надел.

— Но сколь же хлебные монеты драгоценнее золотых! — восклицает Шафто. — Золото и серебро открывают двери клуба или другого разгульного места. Хлебные монеты откроют мне двери рая. Если в следующие часа два я справлюсь с некой задачей.

Кетч совершенно теряет интерес. Сколько раз другие клиенты говорили ему подобное? Он вежливо просит его извинить, проходит в начало очереди, связывает руки следующему узнику.

Когда Кетч возвращается, видно, что всё это время он размышлял о Джековом костюме.

— У вас уже не будет случая переодеться, — произносит он.

— Ну и мастер же вы говорить обиняками, Джек Кетч! — восклицает Шафто.

— Да просто некоторые всезнайки утверждают, будто вы без средств.

— Вы думаете, что я взял костюм напрокат?! Не верьте сплетникам, мистер Кетч, они того не стоят. Костюм в такой же степени мой, как этот превосходный плащ с капюшоном — ваш.

Вновь раздаётся лязг. Кетч опять просит его извинить и связывает руки арестанту, стоящему прямо перед Джеком. При этом он раз или два хлюпает носом, как будто воздух главного зала ему вреден. Однако из всех лондонцев Кетч должен быть самым невосприимчивым к миазмам и сырости.

Когда он снова оборачивается, Шафто удивлён и немного встревожен: из-под капюшона по щеке катится слеза. Кетч подходит близко, настолько, что Шафто, вытянув шею (Кетч на голову выше), различает каждую отдельную дырку в его последнем невыпавшем переднем зубе.

— Вы и представить не можете, как много это для меня значит, мистер Шафто.

— Не могу, мистер Кетч. Так что же?

— Я в долгах, мистер Шафто, по уши в долгах.

— Не могу поверить!

— Бетти, хозяйка моя, рожает каждый год. Вот уже восемь лет.

— У вас восемь маленьких Кетчей? Поразительно, что вы, при своём роде занятий, так щедро производите новую жизнь!

— После предыдущей казни меня пытались арестовать на улице! Я не помню такого позора!

— Ещё бы! Человека столь почтенной профессии останавливают в публичном месте и объявляют несостоятельным должником. Немыслимое унижение!

— Что подумали бы обо мне мои мальчики, попади я в Ньюгейт!

— Вы и так в Ньюгейте, мистер Кетч. Впрочем, не обращайте внимания, я вас понял.

— Им пришлось бы переселиться ко мне. Сюда.

— Не лучшее место для воспитания маленьких детей, — соглашается Шафто.

— Вот почему… простите. — Кетч заходит Шафто за спину, достаёт очередной кусок верёвки и продевает ему под локти. Кетч делает петлю и начинает её затягивать, сводя локти Шафто вместе — но только самую малость.

— Жалко было бы помять костюм, — замечает Шафто.

— О да, мистер Шафто, хотя для меня всего важнее ваше удобство.

Джек невольно улыбается этой отговорке. Так, с улыбкой на губах, он делает шаг вперёд и ставит безупречно начищенный башмак на каменную наковальню.

— Поосторожнее маши молотком, любезнейший, — обращается он к кузнецу — рябому арестанту, который, судя по виду, сидит в Ньюгейте с Великого пожара. — Для меня эта одежда ничто, но скоро она отойдёт моему доброму другу мистеру Кетчу. Ибо мистер Кетч не только мой добрый друг, но и, по давней традиции нашего королевства, единственный наследник. Всё, что на мне надето и лежит у меня в карманах, становится его собственностью в тот же миг, как я испущу дух. В карманах у меня несколько монет различного достоинства. Если вы будете работать усердно и не поцарапаете башмаки, мистер Кетч, возможно, сунет руку мне в карман и достанет в качестве вознаграждения довольно крупную монету; но если вы их испортите, мистер Кетч, сокращая свои убытки, не даст вам ничего.