Немая баррикада

Оглавление

Легкая холодная дрожь мгновенно пресекает бег Григория. Словно он налетел лбом на стеклянную стену. Резкий толчок. На миг возникает далекое воспоминание. Мина? Да нет же!

Ведь он бежит все дальше и дальше, радость несет его, легкие ноги уже не касаются земли, а губы навсегда исцелены этим толчком от немоты, и он наконец-то выкрикивает торжествующее победное «ура»!

Фауст-патрон

Было еще далеко до полудня, но отец уже нетерпеливо ерзал и почесывался, сидя за рабочим столом. «Наверное, весна ему покоя не дает», — думает Пепик, но не в осуждение отцу, и, как ни в чем не бывало, продолжает орудовать напильником.

В Праге стало весело. Вчера вечером гестаповцы стреляли, а народ срывал немецкие вывески, кричал «Ура!», «Долой фашизм!», бросая в Влтаву немецкие маршрутные дощечки с трамваев. Пепик был на улице до самой ночи. А когда, наконец, пошел спать, то боялся, что прозевает самое главное, что «ура» загремит по-настоящему, прежде чем он проснется. Но субботнее утро было душное и спокойное, и отец загнал Пепика в мастерскую, словно ничего и не случилось.

Ах, какое несносное, медлительное утро!

Улица Старого Места, где находится слесарная мастерская отца Пепика, живет не торопясь. Только здесь и там бакалейщик или портной стоит на скамеечке перед витриной своей лавочки и смывает немецкую надпись со стекла. Прохожие издеваются над ними: что, проспали вчерашний день? Давно уж пора было смыть, вчера стирали, сегодня, говорят, будут только вешать. Бакалейщик, повернувшись лицом к стеклу, свирепо крутит толстым задом.

Уй, уй — свистит по железу напильник Пепика. Скоро ли? Скоро? Этот вопрос сверлит кудлатую голову мальчика, и он пуще всего боится притти слишком поздно. Вдруг на отцовском столе, где среди напильников, французских ключей и других измазанных инструментов валяются письма и заказы, дребезжит телефон.

— Мастерская Гашка, — привычно отвечает отец, но вдруг замолкает, глотает от волнения слюну и совсем другим голосом кричит:

— Да? сейчас иду!

Он кладет телефонную трубку, ищет шапку, бросается к стене, обшитой досками, с трудом просовывает в узкую щель свои короткие толстые пальцы, дергает доску так, что вся хибарка трясется, и, отодрав ее, швыряет на пол; затем одним рывком он вытаскивает винтовку из глубокого тайника между стеной и досками. Побагровев от натуги, еще глубже всовывает руку в тайник, нащупывает что-то кончиками пальцев и вынимает пакет, завернутый в вощеную бумагу. Когда раскрывает его, слышно, как звякают патроны. Одни, другой, пятый, шестой… отец набивает ими карманы, щелкает блестящим от вазелина затвором. И уже спешит к дверям, держа винтовку обеими руками, готовый к бою. Только на пороге отец вспоминает о присутствии Пепика. Оборачивается немного растерянно, словно его застигли с поличным. Чтобы скрыть свое смущение перед этим сопливым мальчишкой, отец кричит:

— Беги к маме и ни шагу из дома, не то руки и ноги тебе переломаю!

Потом сразу исчезает в каком-то закоулке, в боковой улице, чорт знает где. У Пепика трясутся колени. Он выбегает из мастерской. Башенные часы на Староместской площади бьют полдень. Узкая улица полна народу, у всех трехцветные ленточки, откуда-то сверху из окон выбрасывают портреты Гитлера. Люди с наслаждением топчут на ходу изображение этой сволочи. Все они, как Пепик, опьянены радостью, взволнованы, шумят и целуются с девушками, все спешат, сами не зная куда, без определенной цели. Молоденькие швеи, взявшись под руки, весело запевают «Колинечку, Колине…»

Нет, чорт возьми, что-то тут не так! У Пепика все еще стоит перед глазами образ отца с винтовкой в руках. Будет драка, ничего не поделаешь, фрицы не котята. Пепик таращит глаза и бежит с толпой, вливающейся в Народную улицу. На перекрестке стоит эсесовец. Увидев его, девушки разлетаются по сторонам, как стайка воробьев от выстрела, толстый господин с виноватой улыбкой прячет трехцветную ленточку. Один автомат, опущенный дулом к мостовой, останавливает целую толпу.

— Остановит ли?

По тротуару черный, весь в саже, идет угольщик, за плечом у него мешок с коксом. Он весь погружен в мысли о своей работе, на груди у него не видно трехцветной ленточки, его не интересует, что делается вокруг. Эсесовец подпускает его на пять шагов, не препятствует ему перейти улицу и даже отворачивается, чтобы наблюдать за противоположным тротуаром.

Бац! — мешок летит на тротуар. Прыжок. Широкоплечий верзила эсесовец падает вместе с автоматом. Угольщик лежит на нем, вцепившись руками в горло немцу. Каска с изображением черепа валяется на тротуаре, глаза на потемневшем лице эсесовца вылезают из орбит. Все это — дело нескольких секунд. Потом угольщик встает, держа в правой руке автомат, и кричит:

— Ребята, живей! За оружием!

Кто-то снимает пальто и отдает его жене. Другой бросает портфель на мостовую. Ну его, только помешает. Бегут шесть человек, десять, группа, толпа. Пепик бежит с ними. Они мчатся обратно на Старе Место, как поток увлекая за собой людей, им что-то кричат из окон.

— Радиостанция призывает на помощь. Там убивают наших! — Но угольщик, бегущий во главе толпы, ничего не слышит; он знает, куда бежит, он бежит, сжимая автомат в огромных руках. И его уверенность увлекает за собой даже тех, кто, может быть, хотел бы остановиться, повернуть назад.

Ворота. Угольщик мчится прямо в их черную пасть, взлетает вверх по широким ступеням, в темноте прыгает как попало через ступеньку, через две, наконец впереди просвет, люди видят трех немцев с пистолетами. Раздается рев автомата. Он оглушает, в ноздри набивается пыль и известь. А ноги стремятся дальше к цели, ступают по чему-то мягкому, бесформенному, окровавленному, по шевелящимся под ногами крысам.