Немая баррикада

Оглавление

Придя в себя, Пепик увидел тридцать солдат и офицеров. Они стоят у стены с поднятыми руками, ошеломленные страхом смерти, их лица выражают животный ужас, глаза блуждают по черной враждебной толпе. Почти никто не обращает на них внимания. Угольщик с автоматом ломает замки канцелярских шкафов. Пистолеты, пистолеты. А где же винтовки? Их только шесть. К каждой протягиваются десятки рук. Сколько народу — не пробиться. Патроны переходят из рук в руки, как медяки, как грошовый заработок поденщика. Никто не спрашивает о калибре.

Руки Пепика все еще пусты.

В последнем шкафу обнаруживаются длинные серые дубины с головкой, как у гуситстких палиц. Они знакомы по кинофильмам — это фауст-патроны. Люди озадаченно переглядываются: никто не знает, как обращаться с ними. Руки Пепика все еще пусты.

Ему необходимо удовлетворить свое страстное желание — иметь хоть какое-нибудь оружие. Он подает пример другим, первым протягивая руку к фауст-патрону.

С такой же охотой взял бы он штык. Что угодно. Только бы не быть безоружным. Он бежит со своей добычей на улицу, задыхаясь от счастья.

— Ура! — кричат люди на улице при их появлении. — Наконец-то мы разделаемся с немецкими танками, да еще немецким же оружием! — Танковый пулемет около университета уже поливает улицу. С Клементина ссыпается известка. Пепик под огнем перебегает на другую сторону. Ничего, это пустое! Вон и товарищ с деревянной ногой ковыляет через дорогу, да еще так медленно. А все же остался цел. Немцы открывают бой. Парашютисты — чудовища в пятнистых халатах — перебегают с тротуара на тротуар. Наши обстреливают их спокойно и методически из окон, из подъездов, из-за углов. На шесте у казармы, на котором в течение шести лет торчала свастика, развевается красно-сине-белый флаг. С крыши из-за водосточного желоба стреляет немецкий убийца. Он плохо целится, три пули щелкают об стену, никого не задев.

— Дай-ка винтовку! — кричит безоружный трамвайщик. И молодецки сдвинув фуражку набекрень, ждет, чтобы убийца подставил под пулю лоб. А потом попадает ему прямо в переносицу, спокойно, словно ставит карандашом точку. Бандит корчится, раскинув руки, и тело его, кружась и кувыркаясь, летит на тротуар.

— Тоже парашютист! — ухмыляются ребята.

И все время танки, танки, танки!

В субботу, в воскресенье, в понедельник танки ломают зубы о баррикады, сооруженные из камней мостовой. Пепик Гашек все еще таскает с собой свой фауст-патрон, никому не дает его в руки, разве что выслушает наставление, как с ним обращаться.

А потом…

У защитников баррикады есть три бойца с фауст-патронами. Танк подходит на сорок метров. Первый боец закрывает глаза, спускает крючок. Никакого результата,!

Боец бросает этот ненужный хлам, в безумном страхе бежит прочь от баррикады, не обращая внимания на пулеметный огонь.

Потом стреляет второй защитник. На расстоянии тридцати метров. Стреляет, прислонясь к стене. Когда отзвучал выстрел, оказалось, что боец разорван на куски. Вспышка патрона требует простора. А танк в двадцати метрах.

Пепик трясется от ужаса. Ему только семнадцать лет. «Ноги, руки тебе переломаю, если вылезешь из дома», — сказал ему отец. Будь отец здесь, он крикнул бы Пепику: ноги тебе переломаю, если не выстрелишь. Пепик сам знает — и без отца, без приказа, — он должен стрелять. Под Берлином бьются красноармейцы, среди них есть и семнадцатилетние. В семнадцать лет человек уже взрослый. Пепик целится, целится. Зубы лязгают от страха. Гады, гады, немецкие гады! Язык твердит эти слова машинально, но Пепик чувствует их всем телом.

Танк в пятнадцати метрах.

Пулемет прямой наводкой бьет в баррикаду, гранитные осколки разлетаются во все стороны. Пепик скорчился внизу у щели, словно нарочно сделанной для его фаустпатрона. Есть здесь еще стрелки? Есть здесь еще хоть кто-нибудь? Он чувствует себя совсем одиноким, чувствует страшную ответственность за это мгновение. Он нажимает кнопку и сразу же глохнет, слепнет, ничего не сознает, не ощущает, не обоняет.

К нему выбегают из домов, его целуют и обнимают, и только тогда он приходит в себя. Что он, стоит? Или лежит? И не разорван на тысячи кусков? Ах, нет, он сидит на корточках, как ребенок, крадущий фасоль с грядки. Рукоятка патрона все еще торчит у него подмышкой.

Его поднимают, ставят на ноги, кто-то восторженно треплет Пепика по плечу. Гляди-ка, какой молокосос! А?

Только теперь он видит стального зверя. Брюхо танка разворочено и дымится, легкое пламя горящего бензина лижет его пятки. Прилив счастья воскрешает Пепика, он оживает в дружеских мужских объятиях. Его чуть не душат от восторга.

Пепик отбрасывает пустую рукоятку. Еще раз глядит на подбитое чудовище. Потом сплевывает, таращит голубые телячьи глаза и говорит, задыхаясь от счастья:

— Вот это да!.. Вот это… здорово!

Детоубийца

Майское солнце озарило всю улицу. В мягкой пыли развороченной мостовой, в двадцати метрах от баррикады, лежит тельце Еленки. Злая смерть, рыча, показала ей свои зубы. Тра… та-та-та-та… смотри, перенесешь ты этот ужас? Голова пятилетней девочки размозжена пулеметной очередью. Мать узнает ее только по платью. Потому что голова… ах, лучше и не говорить. А ведь это глубокий тыл, и до сих пор здесь совсем спокойно; наши отстреливаются от немцев где-то далеко впереди, на девятой, десятой баррикаде.

Из мостовой вырваны плитки, и обнаженная земля взрыхлена и сыра.

После двух дней непрерывного дождя снова светит чудесное майское солнце.

Детей нельзя удержать дома. Они выбегают на улицу, с лопатками, с ведерками. Стайка ребятишек усаживается на мостовой перед домом, чтобы лепить из влажной земли пирожки. На небе тихо, война далеко. Солнце оживляет детей, застывших от пребывания в сырых подвалах.