Сумерки в спальном районе

Оглавление

Лена так до конца и не поняла, в чем ее вина. Правда, завтруппой, Сенечка, когда она уходила, участливо намекнул, что нельзя быть хорошей для всех, ставку в театре надо делать только на одного человека. И нельзя так много уделять внимания своей личной жизни, если хочешь работать в театре.

Но разве же это много? Она ведь никогда ни одной репетиции, ни одного собрания не пропустила, не опоздала ни разу.

А то, что после спектаклей немедленно уезжала, что у Эльвиры Константиновны в приемной без конца не торчала, попусту в театре не болталась, как многие другие, — это ведь к работе не имеет отношения!..

Оказалось, имеет. Так же, как очевидный ее успех у мужской части труппы.

Получается, что такие вещи не прощают.

Но ничего тут не поделаешь. Измениться же она все равно не могла, так что бог с ним, с театром.

Лена в общем-то не в обиде на Эльвиру Константиновну. Просто не вписалась она в ее орбиту, не стала любимицей, не сумела.

Она это пережила. Даже радовалась, что теперь не будет зависеть от жесткого театрального расписания, по вечерам сможет быть дома, спокойно встречать мужа.

И с деньгами устроилось. Подруга, работавшая в одном из актерских агентств, периодически подбрасывала ей какую-то работенку. То в сериалах снималась, то какое-то шоу перепадало типа «Незнайка в Кремле».

В общем, как-то жить было можно.

Но домашней идиллии все равно не получилось.

Володя стал пить. Все чаще, все затяжнее. Стихов уже давно ей никаких не писал, цветов не дарил. Когда пил, становился злым, ругался, бил ее.

Она и это терпела. Лишь бы он был рядом. Зато когда трезвел, просил прощения, каялся.

Она плакала вместе с ним, прощала, мыла его, укладывала в постель, счастливая, ложилась рядом. Слушала, как несправедливо устроен мир, сколько вокруг завистников. Соглашалась, гладила по небритой щеке, улыбаясь, прислушивалась к его храпу.

В конце концов, столько одиноких баб вокруг, а у нее муж. Ну, пьющий, зато свой, родной…

Так оно и шло, пока два года назад он не объявил, что уходит от нее. К какой-то администраторше в их филармонии, у которой от него ребенок.

Лена тогда чуть с ума не сошла, чего только не творила, сейчас даже вспомнить тошно. Твердо решила покончить с собой, все детально обдумала. А потом, в последний момент, вдруг опомнилась, взяла себя в руки, поняла, что так просто уходить нельзя.

Как там у Толстого в эпиграфе к «Анне Карениной» — «Мне отмщение и Аз воздам!». Сначала она обязана расквитаться за своих нерожденных детей.

Володя уже далеко, его не найдешь. То ли в Америку укатил со своей Клавой, то ли в Израиль. Какая разница, в конце концов? Черт с ним, пусть себе живет.

Но они за это ответят.

Потому что они все одинаковы, все они — ублюдки.

И кто-то из них должен отвечать.

Этот, сегодняшний ублюдок был уже шестым за два года. Последним.

По числу ее нерожденных детей.

Она выполнила то, что задумала. Это было нелегко, на это ушли долгие месяцы, но она все сделала, рассчиталась полностью. Теперь она свободна.

Больше ее ничего не держит.

Елена Николаевна подмигнула своему отражению, еще несколько секунд рассматривала его, прощалась. Затем решительно отвернулась и пошла к окну.

Плотно прижалась носом к холодному стеклу, посмотрела вниз. Далеко внизу поблескивала темным асфальтом улица. Девятнадцатый этаж — это пятьдесят с лишним метров, здесь без вариантов.

Не без труда повернула шпингалеты, распахнула окно.

Сразу же в комнату радостно ворвался нетерпеливый ветер, все за ее спиной зашевелилось, задребезжало, заходило ходуном. Стало очень холодно, ее начало колотить, дальше затягивать было нельзя.

«Отчего мы не птицы, отчего не летаем?» — вдруг вспомнила она монолог, которым когда-то, ещё в школьные годы, поразила её Эльвира Рогова в своей знаменитой роли Катерины из пьесы «Гроза». Именно с этим монологом юная Аеночка поступала в институт, мечтала играть как Рогова. Распахивала руки перед комиссией, страстно говорила о том, как ей хочется полететь.

Ну вот, шанс и представился.

Елена Николаевна оперлась на подоконник, ловко подтянулась, задержалась на нем на секунду.

Затем подобрала ноги, перенесла их на ту сторону и, широко раскинув руки навстречу холодному ветру, бесшумно соскользнула в темный провал.

35. Поцелуй

Автобус номер 175, выбрасывая в темный воздух ядовитую смесь отработанных газов, с ворчливым гулом вторгся в притихшее Бирюлево. Волей неизвестного дизайнера автобус, словно ватерлинией, разделялся на две части. Верхняя часть была покрашена в бледно-желтый цвет, а нижняя — в серо-голубой.

Мягко покачиваясь, разноцветный автобус вплыл на замершую улицу и остановился под тусклым фонарем у остановки «Универсам». Желто-серо-голубые двери распахнулись, и из них вышел только один пассажир — Ефим Валерьевич Курочкин.

Не успел он ступить на землю, как двери за ним закрылись с резким стуком, отчего-то неприятно задевшим Ефима Валерьевича.

Автобус выпустил бесформенный клуб сизого дыма и покатил дальше.

Раздражающий звук мотора быстро терялся между домами. Ночное эхо еще некоторое время играло с ним, но вскоре и оно утихомирилось.

Бирюлево снова впало в прежнее сонное забытье.

Ефим Валерьевич шел по пустынной улице в довольно приличном настроении, которое не так уж часто посещало его в последнее время. На то сегодня были следующие причины.

Во-первых, нынче вечером в редакции шумно праздновался День рыбака. Собственно, заядлых рыбаков среди сотрудников было всего двое, к тому же один уже давно болел, но, тем не менее, повод славный, отчего же не воспользоваться. Вот и воспользовались от души, потому Ефим Валерьевич так и припозднился.