Все страхи мира

Оглавление

108

— Эрика, Урсула, идите сюда! — позвал женский голос, и две крошечные девочки встали, опираясь о кофейный столик, и неуверенной походкой пошли навстречу женщине. Камера запечатлела их ковыляющие шаги до тех пор, пока они не попали в объятия женщины.

— Mutti, Mutti! — лепетали они.

Следователь выключил телевизор.

— Они уже ходят и разговаривают. Ist das nicht wunderbar? Новая мама так их любит, Петра. Мне пришло в голову, что тебе будет интересно посмотреть на них. Ну на сегодня хватит. — Следователь нажал спрятанную под столом кнопку, в комнату вошел охранник и отвел закованную пленницу в камеру.

Одиночка выглядела голой — каморка из кирпича, окрашенного белым. В ней не было окна, а дверь представляла собой стальную пластину с глазком для наблюдения и люком, чтобы просовывать поднос с едой. Петра не знала о телевизионной камере, которая выглядела на первый взгляд обычным кирпичом, а на самом деле была узкой пластмассовой панелью, прозрачной для обычного света и инфракрасных лучей. Петра Хасслер-Бок держала себя в руках по пути к камере до тех пор, пока стальная дверь не захлопнулась за ее спиной.

И тут самообладание оставило ее.

Ввалившиеся глаза Петры уставились в пол — тоже выкрашенный белым, — в них был невыразимый ужас, и слезы не приходили. Она задумалась о кошмаре, в который превратилась ее жизнь. Неужели все это правда? Нет, такого не может быть! — твердила какая-то часть ее сознания с уверенностью, граничащей с безумием. Все, во что она верила, ради чего работала, — пропало! Гюнтер, дочери-близнецы, революция, даже ее жизнь — все пропало.

Следователи из Bundeskriminalamt допрашивали теперь ее, лишь чтобы позабавиться. В этом она отдавала себе отчет. Они даже не пытались получить от нее какую-нибудь информацию, и причина этого была очевидна. Петра не могла сообщить им ничего ценного. Они показывали ей копии досье, полученных из архивов Штази — восточногерманского комитета безопасности. Почти все, имевшееся у ее бывших социалистических братьев, что касалось ее деятельности и жизни, — намного больше, чем она ожидала, — оказалось в руках западногерманской полиции и органов безопасности. Имена, адреса, номера телефонов, другая информация более чем за двадцать лет, подробности, о которых она сама давно забыла, сведения о Гюнтере, даже ей неизвестные, — все у криминальной полиции ФРГ.

Все кончено. Конец. Жизнь потеряла смысл.

Петра почувствовала, что ее тошнит. Полились слезы. Даже Эрика и Урсула, ее близнецы, частица ее собственного тела, физическое доказательство веры в будущее, ее любви к Гюнтеру — теперь делают свои первые шаги в чьей-то чужой квартире, называют мамой чужую женщину, жену капитана полиции — следователи сообщили ей об этом. Петра плакала с полчаса молча, не издавая ни единого звука — в этой камере, проклятом белом ящике, отнявшем у нее сон, неминуемо скрывался микрофон.

Все пропало.

Жить — здесь? Первый и единственный раз, когда ее вывели на прогулку, охранникам понадобилось применить силу, чтобы вырвать ее из рук двух заключенных, которые набросились на нее. Она все еще помнила их крики, их проклятья, когда охранники вели ее в госпиталь для оказания помощи, — шлюха, убийца, зверь… Жить запертой в этой клетке — сорок лет, даже больше — одной, совсем одной, под угрозой сумасшествия, ожидая, когда тело ослабеет и начнется распад. Для нее приговор к пожизненному тюремному заключению означал именно это — жизнь в тюрьме, до самой смерти. В этом Петра не сомневалась. Она не может рассчитывать на снисхождение. Следователь объяснил это ясно и доходчиво. Никакого снисхождения. Никаких друзей. Потерянная и забытая всеми… за исключением тех, кто ненавидит.

Петра приняла решение спокойно и расчетливо. Как это умеют делать заключенные во всем мире, ей удалось спрятать кусочек острого металла. Это был обломок бритвенного лезвия из станка, который ей давали для бритья ног раз в месяц. Она достала его из укромного места, затем сняла простыню — тоже белую — с матраса. Матрас как матрас, толщиной сантиметров десять, покрытый грубой полосатой тканью. Края матраса окаймлял продернутый в ткань шнур. Осколком лезвия Петра стала отделять этот шнур от матраса. Ей потребовалось три часа и немало крови — осколок был крохотным и постоянно резал пальцы. Наконец у нее в руках оказалось больше двух метров «веревки». На одном ее конце Петра завязала скользящую петлю, а другой закрепила у основания лампочки над дверью. Чтобы дотянуться до лампочки, ей потребовался стул, но становиться на стул нужно было в любом случае. Лишь с третьей попытки удалось закрепить узел. Петра не хотела, чтобы веревка болталась слишком свободно.

Закончив с веревкой, она продолжила работу методично и не спеша. Петра Хасслер-Бок сняла платье и бюстгальтер. Затем встала коленями на стул, спиной к двери, выбрав получше позицию, надела на шею петлю и туго затянула. Потом крепко привязала ноги к бедрам бюстгальтером. Ей не хотелось проявить нерешительность. Она надеялась, что мужество и преданность революционному долгу не покинут ее. Не останавливаясь, чтобы помолиться или посетовать на жизнь, Петра руками оттолкнула стул. Ее тело опустилось сантиметров на пять, затем веревка натянулась. И тут тело взбунтовалось. Жажда жизни оказалась сильнее воли. Согнутые в коленях ноги, притянутые сзади к бедрам, попытались освободиться, однако судорожные движения всего лишь оттолкнули ее от двери, и петля стала душить невыносимо.

Боль оказалась неожиданно сильной для Петры. Прежде чем соскользнуть к уху, петля сломала ей гортань. Глаза широко открылись, глядя на белые кирпичи дальней стены. Ее охватила паника. У всякой идеологии есть предел… Ей не хочется умирать, не хочется умирать, не хочется…