Все страхи мира

Оглавление

158

Он ненавидел их всех, сидя в одиночестве, непрерывно пробегая взглядом по сценам вокруг — как в зоопарке, наблюдая за животными. Бок презирал их за смех и улыбки… и за ожидающее их будущее. Как это несправедливо! У него есть цель в жизни, предназначение, к которому он стремится. У них — работа. На протяжении пятидесяти недель они покидают свои дома и едут на работу, занимаются там незначительными делами, которые кажутся им важными, возвращаются домой и, подобно хорошим европейцам, сберегают деньги для ежегодной поездки на острова Эгейского моря, или на Майорку, или в Америку, или куда-нибудь еще, где есть солнце, чистый воздух и море. Какими бы бессмысленными ни были их жизни, у них есть счастье — то, чего лишен одинокий мужчина, сидящий в тени белого зонта, который пьет пиво и смотрит на море. Да, это несправедливо, так несправедливо. Он посвятил свою жизнь заботе об их благополучии — и вот у них счастливая жизнь, которую он надеялся дать им, тогда как у него ничего не осталось — даже меньше, чем ничего.

За исключением его миссии.

Бок решил, что не будет обманывать себя, размышляя об этом. Он ненавидел их. Ненавидел всех. Если у него нет будущего, какое право на будущее имеют они? Если счастье покинуло его, почему оно должно споспешествовать им? Он ненавидел их, потому что они отвергли его, и Петру, и Куати, и всех остальных, кто боролся против несправедливости и угнетения. Из-за этого они выбрали неверный путь вместо того пути, что вел к светлому будущему, и обрекли себя на муки. Бок знал, что он лучше их, лучше, чем они когда-нибудь могли бы стать. Он мог смотреть свысока на их ничтожные маленькие жизни и, как бы он ни поступил с ними — ради их же блага, все еще пытался он убедить себя, — решать надлежало только ему. Если некоторые из них пострадают при этом — ну что ж, ничего не поделаешь. Они были даже не настоящими людьми, а всего лишь пустыми тенями тех, кем могли бы стать, если бы вели жизнь, направленную к истинной цели. И отвергли они не его, а самих себя в поисках счастья, источником которого была… та жизнь, что они избрали. Жизнь ленивой скотины. Бок представил себе толпы, склонившие головы над кормушками, они удовлетворенно и сыто мычали, пока он наблюдал за ними откуда-то сверху. Если кто-то из них умрет — а им придется умереть, — стоит ли по этому поводу беспокоиться? Ничуть, решил Гюнтер.

* * *

— Мистер президент…

— Да, Элизабет? — ответил с усмешкой Фаулер.

— Тебе говорили когда-нибудь, какой ты хороший любовник?

— По крайней мере не во время заседания Совета Министров, в этом я уверен. — Фаулер обращался к ее голове, что покоилась у него на плече. Ее левая рука поглаживала светлые волосы у него на груди. По правде говоря, подумал президент, это действительно получалось у него неплохо. Самое главное, он обладал наиболее важным качеством — терпением. При всей нынешней эмансипации и равноправии полов долгом мужчины было сделать так, чтобы женщина чувствовала себя любимой и единственной. — И во время встреч с прессой мне не говорили об этом, — добавил он.

— Во всяком случае ты получил эту информацию от своего советника по национальной безопасности.

— Благодарю вас, доктор Эллиот. — Оба рассмеялись. Элизабет приподнялась, чтобы поцеловать его, и ее соски коснулись груди любовника.

— Ты даже не представляешь. Боб, кем ты стал для меня.

— Думаю, что представляю, — заметил президент.

Эллиот покачала головой.

— Все эти скучные монотонные годы в ученом мире. Постоянно занята, вечно нет времени. Я была так увлечена своими профессорскими обязанностями. Сколько лет потеряно зря… — Глубокий вздох.

— Надеюсь, милая, я вознаградил тебя за долгое ожидание.

— Да, вполне. — Она повернулась, снова положила голову ему на плечо и, взяв его руку, положила ее себе на грудь. Его вторая рука сама нашла нужное место, и Элизабет ладонями прижала его руки.

Что же сказать еще? — подумала она. Ведь она действительно сказала правду. Фаулер был нежным, терпеливым и способным любовником. Не меньшей правдой было и то, что, услышав такое признание от женщины, любой мужчина, даже президент, оказывался в ее власти. Пока лучше промолчать, решила она. Сейчас пришло время насладиться им, познать свои собственные чувства. Она лежала с открытыми глазами, глядя на темное пятно на стене, картину какого-то художника, — какого, она так и не узнала, — широко раскинувшаяся прерия у подножья Скалистых гор. Его руки нежно двигались по ее грудям, не столько возбуждая ее, сколько посылая по ее телу волны наслаждения. Она лежала не двигаясь и лишь время от времени меняла положение головы, чтобы показать, что не спит.

Она начинала любить его. Разве это не странно? Элизабет задумалась, пытаясь ответить на этот вопрос. В нем было много такого, что вызывало любовь и восхищение. Однако было и то, что смущало ее, сбивало с толку. В Фаулере мешались лед и пламень, а его чувство юмора не поддавалось определению. Существовало многое, что он глубоко любил, однако глубина этих чувств всегда была продиктована последовательной разумностью, основанной на принципах, а не душевной страстью. Его часто приводило в недоумение — совершенно искреннее, — почему окружающие не разделяют его чувств по отношению к тому или иному вопросу. Подобно тому как преподаватель математики никогда не сердится, но испытывает печаль и непонимание, когда его ученик не видит всей красоты и изящества математических уравнений, Фаулер был способен на удивительную жестокость и холодную безжалостность, совершенно не ощущая какой-либо злобы. Если человек вставал на его пути и он мог уничтожить его, Фаулер так и поступал. Прямо как в «Крестном отце». Его отношения с людьми никогда не были личными, а всегда деловыми. Может быть, он научился этому у мафиози, которых посылал в тюрьму, подумала Лиз. Даже к своим преданным сторонникам этот человек относился с сухим равнодушием, вознаграждая их за лояльность и расторопность — как тут лучше выразиться? — с благодарностью автомата.