Напряжение

Оглавление

— А чего, отец, ты не эвакуировался?

В тусклых глазах за очками проскочила злая искра.

— А ты почему?

— Я на работе.

— На работе… А я питерец. Хватит этого? Я из города никуда не уйду. Здесь родился, жил и, — улыбнулся, — победу еще отпраздную. Здесь, в Ленинграде, — постучал желтым кулачком по матрацу, поднимая пыль, — а не где-нибудь там, — качнул неопределенно головой. — Умирать не умру, не думай, меня еще хватит. До победы дотяну и еще рюмку выпью. И винтовку возьму, шашкой-то рубить не смогу, а винтовка при деле будет. Только такое время не придет. Я воевал с немцами, знаю их. Они неплохие вояки, но очень уж злые, жестокие. Жестокость их погубит. И русского им не одолеть!.. Вот увидишь… Широкого мышления нет, фантазии, что ли… Машины есть, оружие, а фантазии нет. А война без фантазии — все равно что баба без… — засмеялся.

Старик, видно, настрадался в одиночестве и не прочь был поболтать. («Собственно, если прикинуть, не такой уж он глубокий старик — лет шестьдесят — шестьдесят пять», — подумал Бенедиктов.)

Дранишников простукивал костяшкой согнутого пальца стены.

— Идите сюда, — позвал он, садясь на корточки и направляя свет фонаря себе под ноги, — посмотрите.

В углу возле окна не хватало куска плинтуса. Тут же на полу в свалявшейся пыли казалась кем-то брошенной свободно черная нить. Дранишников осторожно потянул ее — из-под плинтуса высунулась бумажная трубка… Онемевший сразу старик вытянул шею, наблюдая за его движениями.

Трубка была скатана из нескольких листков. Дранишников расправил их на широком мраморном подоконнике, и Бенедиктов, глядя через плечо батальонного комиссара, увидел на одном довольно умело вычерченные карандашом контуры прибрежной части Ленинграда. Эта самодельная карта была испещрена значками заводов, укреплений, кораблей, зенитных батарей (некоторые явно были стерты и перенесены на новые места). На другом, заполненном цифрами, велись какие-то подсчеты, возможно численности войск или боеприпасов…

Размышляя, что́ именно могли подсчитывать, Бенедиктов царапал ногтем гладкий холодный мрамор. Безотчетно рука его застыла: между оконным откосом и мраморной доской он заметил едва уловимую трещину.

— Одну минуту, Олег Сергеевич…

Взялся за край доски, потянул на себя — она подалась…

Из старинной каменной кладки стены на метровую глубину были выбраны кирпичи; вложенная ребром фанера делила полость на две части. В одной стоял завязанный туго вещевой мешок, другая тоже оказалась наполовину чем-то заполнена и прикрыта сверху пакетом. Бенедиктов развернул вощеную бумагу, передал Дранишникову десяток ракетных патронов. Под пакетом лежал футляр из-под ракетницы, пустой, точно такой же, какой он обнаружил в комнате у Лукинского. Пошарив рукой на дне, достал две гранаты-лимонки и черную пластмассовую коробочку, размером с «Казбек», на три четверти забитую батарейками. Батарейки стояли плотными аккуратными рядами, как пилюли, спаянные тонкими разноцветными проволочками, а оставшееся место занимали мельчайшие радиолампы.

Бенедиктову был знаком этот дьявольский передатчик «Krümchen» («Крошечка»), как называли его фашисты, снабжавшие им свою агентуру. Разового пользования, простенький и сравнительно мощный, но небольшой емкости, он подавал непрерывный сигнал всего несколько минут, настроенный на одну волну. Гитлеровцы сигнал пеленговали, а дальнобойные орудия посылали снаряды в то место, откуда он исходил.

Бенедиктов вспомнил один случай, произошедший поздней осенью на Выборгской стороне, когда фашистский агент под фамилией Овцын подговорил едва державшегося на ногах от голода девятилетнего мальчонку за кусок хлеба пройти с «Крошечкой» в кармане вокруг завода, изготовлявшего мины, и показал, что и когда надо нажать. То ли мальчишка не понял как следует, то ли от истощения не успел дойти до завода, но, так или иначе, «Крошечка» начала подавать сигналы возле огромного жилого дома. Снаряды попали в левое крыло, убив и изувечив около сотни человек.

Мальчишке оторвало обе ноги и руку, но он успел, отчаянно крича и заливаясь кровью, сказать какой-то женщине про «дядю» и «коробочку». Та подбежала к первому попавшемуся военному — им оказался, и удачно, Бенедиктов. По горячим следам, с помощью нескольких человек «дядю» удалось схватить на чердаке и выволочь на улицу. Толпа тут же растерзала бы агента, если бы не подоспевшие бойцы из расположенного неподалеку автобата, которые отбили его, чтобы через сутки, по приговору военного трибунала, расстрелять. Бенедиктов проверил его документы. Все они были наглой дешевкой, спешно сфабрикованной липой, рассчитанной, по-видимому, на деморализованное, потерявшее способность сопротивляться население Ленинграда, — и паспорт на имя псковского гражданина, учителя Овцына, и справка эвакопункта, и даже осоавиахимовское удостоверение…

Бенедиктов живо представил красную потную морду с бородавкой над бровью, истерически закаченные глаза. Когда этого подонка «учителя» бойцы тащили в комендатуру, он визжал и извивался угрем, хватая чужие руки и пытаясь приложить их к своим мокрым губам, — вымаливал прощение… Омерзительное было зрелище… Сами они не хотели умирать — они хотели, чтобы умирали другие!

— Все? — спросил Дранишников, принимая передатчик. — Посмотрим, что в мешке.

С натугой он вытащил его, как ведро из колодца, развязал лямки.

Бенедиктов замер в оцепенении, увидев, что Дранишников ставит на пол бутылки с подсолнечным маслом, пачки рафинада, пакеты риса, гречи… Все — довоенное, в добротной упаковке.