Напряжение

Оглавление

Бенедиктов попытался ее успокоить:

— Не надо, не трави себя, мало ли что мы делаем в жизни?.. Конечно, жестоким надо быть только к врагам. Даже не столько жестоким, сколько беспощадным. Жестокость — это признак варварства. Цивилизованный человек не может быть жестоким.

Он заметил, как губы у Таси задергались; из уголков глаз скатились на подушку слезы.

— Ну-ну, пожалуйста, не надо… Что ты…

— Сейчас все пройдет, не обращай внимания… — Тася вытащила из-под одеял худую холодную руку, положила на колено мужу. — Знаешь, о чем я сейчас мечтаю больше всего на свете? Услышать птичий голос. Воробьишки какого-нибудь или чижика…

— Услышишь… Только пока терпение… Обязательно услышишь! Вот кончится война… Мы поедем с тобой куда захотим. Заберемся в самую глухую деревеньку и будем среди цветов и птиц… Вот увидишь, скоро все переменится. Гитлер уже выдыхается, это заметно…

Она опять задремала. Бенедиктов замолчал, вглядываясь в ее осунувшееся, без кровинки лицо, такое дорогое и милое, на выступающие острые ключицы. Боясь потревожить, осторожно поднялся, но она тотчас открыла глаза:

— Сева, не уходи… И поцелуй меня…

Он поцеловал ее в лоб, в щеки, сухие губы — она улыбнулась слабо. Потом он подбил под нее одеяла, накрыл сверху еще и платком.

— Спи, мышонок, спи… Утро вечера мудренее.

И задул коптилку.

20. СВИДАНИЕ

Вечером, в начале седьмого, Марта Людвиговна Армфельдт открыла на стук дверь своей тесной, как купе вагона, квартирки.

— Это мы, танте Марта, принимайте гостей, — радостно кинулась к ней, обнимая и целуя, Гертруда Оттовна. — Как обещали… Входи, Михель…

Склонившись, Нефедов с чувством потряс обеими руками маленькую ладонь хозяйки, снял пальто и прошел в комнату.

— Gäste! Es gibt jetzt so selten. — Вспомнив, что муж Гертруды не говорит по-немецки, Марта Людвиговна перешла на русский: — Никогда не думала, что доживу до такого времени, когда угостить даже нечем. Но все равно чайку мы попьем обязательно. О кофе уж не говорю…

— Что вы, что вы, танте Марта, какие угощения! Наоборот, мы с Михелем хотим сделать вам скромный рождественский подарок, правда с некоторым опозданием. Wie lehrte uns Jesus Christus? Daß die Menschen immer die Leiden ihrer Nächsten im Gedächtnis halten, sollen sie sogar in den der schweren Zeiten ihr Letztes mit ihnen zu teilen.

— О-о, Христос!.. Видит ли он, что творится на земле? — Марта Людвиговна развернула пакетики — в них была крупа, яичный порошок, сахар. — Боже, Герточка, милая, это же несметное богатство! Михаил Николаевич… Мне не хватит жизни, чтобы расплатиться с вами…

— Какие же могут быть расчеты за подарок? Это от чистого сердца, — пробасил Нефедов, слегка кивнув с улыбкой.

— Михель получил особый персональный паек от правительства за изобретение, — веря в свои слова, говорила Гертруда Оттовна. — И первая, о ком он вспомнил, были вы, танте Марта… Представляете, как мне было приятно! А нам самим ведь много не надо, у нас и так все есть…

Марта Людвиговна была удобна тем, что каждое слово, сказанное ей, принимала за истину. В свои шестьдесят четыре года она оставалась такой же наивной и доверчивой, какой была шестьдесят лет назад. Не проникая в глубины философии, не имея ни малейшего представления о политике, она ревностно поклонялась Христу и была убеждена, что все люди — братья, которые, хотя и грешат и заблуждаются, заслуживают прощения, доброго слова и ласки. И даже вероломный обман обожаемого ею жениха, раскрывшийся незадолго до свадьбы (он оказался женатым человеком с ребенком), не поколебал этой веры, но вынудил покинуть Либаву и уехать в Петербург навсегда.

Случилось это в предпоследний год прошлого столетия.

Лютеранское евангелическое общество приняло ее сестрой милосердия в Дом призрения бедных, при котором она прожила тихо и безвыездно сорок с лишним лет, так и не испытав силу мужской любви. Дом призрения был ее работой и жилищем, той раковиной, в которую она удалилась, чтобы провести остаток молодости, пережить расцвет женщины и встретить старость. Чистенькая, аккуратная, педантичная, она изо дня в день повторяла свои обязанности сестры милосердия, ни в чем не нарушив раз и навсегда заведенный порядок. Он не менялся и тогда, когда революция упразднила евангелическое общество, вместе с ним и Дом призрения, использовав его сначала под госпиталь, затем под детскую больницу, ставшую с начала войны снова госпиталем. Разница заключалась лишь в том, что Марта Людвиговна из сестры милосердия превратилась в медсестру.

— В ваши годы, наверно, трудно выдержать такую нечеловеческую нагрузку, да еще в этих диких условиях, — тряхнул черными волосами Нефедов, утопая в мягком диване, придвинутом к круглому столику. — И еще у вас дом как дом! Поверьте, я преклоняюсь перед вами и не представляю, как вы еще держитесь на ногах…

— О, это старая закалка плюс немного воли и божья помощь! — Марта Людвиговна перетерла чистым полотенцем чашки, звякнула старинными серебряными ложечками.

— У вас большой персонал?

— Не очень. Человек сто двадцать.

— А раненых, конечно, во много раз больше? И откуда же они прибывают?

Выказывая заботливость, он расспросил о медикаментах, питании, поинтересовался, по скольку человек в день примерно умирает и о чем говорят между собой сестры по поводу войны.

— Ах, Михель, ты несносен — война, война, как будто в мире не существует ничего другого, более приятного для дам, — с некоторым возмущением сказала Гертруда Оттовна, когда, казалось, вопросы были исчерпаны.