Умирать — в крайнем случае

Оглавление

Я успокаиваю его, заявляя, что это, пожалуй, так, хотя он не нуждается в успокоении, он давно привык вознаграждать себя за житейские разочарования духовной пищей, например «Диалогами» Платона. Мы еще немного беседуем о том о сем, причем я выступаю главным образом в роли слушателя, пока мне не приходит в голову, что пора заглянуть к итальянцу и посмотреть, что он там делает.

Само собой разумеется, итальянец делает спагетти, пиццы и все прочее, что только может делать итальянец, если он держит ресторан. Что касается самого заведения, то главное его украшение — всевозможные медные сосуды, начищенные до ослепительного блеска и развешанные по стенам и под потолком вперемешку с копчеными окороками и колбасами. В начале обеденного часа дюжина мраморных столиков заведения обычно густо населена, и потому я прихожу сюда только к часу дня, когда здесь можно есть, не опасаясь, что в любую минуту тебе в бок вонзится чей-то локоть.

В это же время — когда схлынет толпа проголодавшихся служащих и случайных едоков — ресторан посещают его завсегдатаи, в том числе и адъютанты Дрейка — траурный красавец Райт и болгарин Михаил Милев, или, как его тут по-свойски называют, Майк.

Этот болгарский Майк — человек сравнительно молодой, хотя какой именно смысл вложен в это слово, сказать трудно. Мальчишкой я считал, что если человеку стукнуло тридцать, то он уже старик. А Милеву уже давно перевалило за тридцать, он уверенно приближается к следующему десятилетию. Помимо возраста, о нем трудно сказать что-либо определенное: особых примет он не имеет и вообще все у него слишком обыкновенное. До того обыкновенное, что нечего ни описать, ни запомнить, не считая его привычки — а она, как известно, вторая натура — держать себя с подчеркнутой важностью и самоуверенностью. Оно и понятно. Надо же чем-то возмещать нехватку собственного достоинства и уверенности в себе.

Милев выступает так торжественно, будто принимает парад королевской гвардии перед Букингемским дворцом; делает заказ таким громким голосом, будто весь ресторан обязан знать, что этот господин сегодня будет есть не что иное, как бифштекс с макаронами, процесс еды сопровождает такой жестикуляцией, будто не обедает, а дает уроки хороших манер за столом.

Той же претенциозностью блистает его костюм, который ясно показывает, что Майк полностью в курсе всех модных веяний на Карнеби-стрит. Впрочем, не считая ярких шейных платков, воротничков особого покроя и обуви на двойном каблуке, костюм Майка чаще всего состоит из синей хлопчатобумажной куртки и таких же брюк — традиционного рабочего костюма американских скотоводов, который неизвестно почему стал в наше время символом шика у молодежи.

Отношения между ковбоем Майком и этим агентом похоронного бюро Райтом, насколько можно судить со стороны, весьма прохладны и чаще всего исчерпываются пожеланиями доброго дня. Это уже кое-что, если учесть, что мне, например, даже такое обычное приветствие не полагается, хотя оба они прекрасно знают, что их шеф — и мой шеф.

А может, именно поэтому оба смотрят сквозь меня как сквозь стекло. Для них я — всего лишь неизвестно откуда взявшийся выскочка. А выскочки вызывают неприязнь во все времена и на всех меридианах.

Сытный обед у итальянца навевает мечтательное настроение, и я начинаю грезить об обширных прериях, то бишь простынях обширной кровати в «Аризоне», куда и отправляюсь. Поднявшись к себе в номер приняв горизонтальное положение, я просматриваю дневной выпуск газеты. Вернее, пробегаю только заголовки, ибо по опыту знаю, что коварная дремота скоро одолеет меня. А содержание газеты подождет до вечера. Как известно, вечер — самая тягостная часть дня в скучной гостинице и в чужой стране.

Часа в четыре я отправляюсь в закусочную и, чтобы приободриться, выпиваю чашку кофе. Затем произвожу очередное нарушение закона — покидаю Дрейк-стрит и располагаюсь на скамейке в сквере. Мои наблюдатели давно свыклись с этими нарушениями и смотрят на них сквозь пальцы, потому что спокойно могут следить за мной через окно закусочной и между делом сыграть партию в покер.

Вытянув ноги, я сижу на скамейке и веду наблюдение, объект которого не имеет ничего общего с моими профессиональными интересами. Это — дети квартала. Они играют в классики или катаются на велосипедах по дорожке. После прокопченного желоба Дрейк-стрит эта картина в самом деле навевает душевный покой.

Затем, если мне уже окончательно нечего делать и окончательно надоело торчать в кафе с красоткой из Реммон-бара, я одолеваю несколько метров тротуара до ближайшего клуба и спускаюсь в розовый полумрак, чтобы выпить дозу виски под звуки очередной стрип-мелодии. Что касается солистки, исполняющей вечный номер программы, она так же неинтересна, как и глазеющие на нее из зала самцы. Вечный номер обнажения плоти… А плоть жалка, как утверждают французы. Особенно та, которую предлагает своим клиентам Дрейк-стрит. В ее клубы нанимаются либо впавшие в лютую нужду студентки, привлеченный возможностью заработать лишний фунт, либо труженицы тротуара, они двигаются, как автоматы, и раздеваются, как автоматы, в ритме неизменного бурлеска.

Потом — опять захожу к итальянцу. Потом — опять «Аризона». Если Дорис не дежурит внизу, я приглашаю ее в номер, угощаю стаканчиком виски и завожу разговор. По вопросам быта Дрейк-стрит Дорис — куда более полный и надежный источник информации, чем годовая подшивка «Таймса».

— Вы — замечательная женщина, Дорис, — говорю я, чтобы расположить ее к себе. — Здоровый дух в здоровом теле — вот что вы такое.