Улыбнись, малышка

Оглавление

Очень скоро у Родерика и Элайзы родился сын — Доуэлл Камп. Увы, мальчику еще подростком суждено было остаться без отца: Родерик напился и улегся спать в опустевшей к тому времени конюшне, где, на беду, разгорелся пожар. Виновником этого пожара был сам прадедушка (видно, от него я унаследовала дурную привычку курить в немыслимых количествах): он уснул с курительной трубкой в зубах.

К слову сказать, прабабка Элайза так и не вышла замуж. И сына, и огромное хозяйство она поднимала в одиночестве. Дом Родерика потихоньку обрастал пристройками, в которых позже рассредоточилась большая семья. Один из прилегающих домиков Элайза Камп построила исключительно для себя: там она любила сидеть в одиночестве, а состарившись — моя прабабка прожила почти что целый век, — доживала в нем свои последние дни.

Доуэлл Камп, мой дед, которого я в отличие от прабабки помню достаточно хорошо, совсем не походил на своего отца: по характеру он был очень мягким, покладистым и удивительно хозяйственным человеком. Из всей нашей семьи только он да его сын, мой дядя Брэд Камп, вызывали у меня искреннюю любовь и будили во мне родственные чувства.

Повзрослев, Доуэлл Камп женился на дочке фермера из Адамса — моей бабке Агате, по энергичности и деятельности здорово напоминавшей Элайзу. Правда, в отличие от Элайзы, обладавшей, судя по маминым рассказам, мягким и добрым нравом, Агата имела весьма своеобразный характер, дополнявшийся самой что ни на есть патологической жадностью.

Бабушка Агата оказалась весьма плодовитой: своему мужу, Доуэллу Кампу, она принесла троих детей. Старшим из них был мой дядя Брэд, о котором я уже упоминала, средней — любимицей Агаты — Сесилия, а самой младшей была моя мать, Регина Камп, в которой души не чаял дед.

Агата — настоящая фермерша — спала и видела, как дети подрастут и станут подспорьем в большом хозяйстве, которое еще больше разрослось, когда умер отец Агаты. Его земля, хоть и уступала земле Кампов, тем не менее была очень большой. Но время шло, дети росли, и выяснилось, что далеко не все они горят желанием остаться в Адамсе и сделаться почтенными фермерами.

Первым уехал дядя Брэд — он поступил в университет в Сент-Поле и вскоре женился на девушке, с которой познакомился там же. Бабка Агата немедленно предала заблудшую овцу анафеме. У Брэда, который, вернувшись из Сент-Пола, поселился в Рочестере, и его жены родился мой кузен — Майлс Камп.

Второй из гнезда улетела моя мать — она забеременела от мужчины из Рочестера (я никогда не знала даже имени своего отца) и, рассорившись с Агатой, которую возмутило, что ее дочь собирается рожать и воспитывать ребенка без мужа, переехала в Рочестер, чтобы самой распоряжаться своей жизнью. Доуэлл, мой дед, помогал ей тайком от Агаты и спустя несколько лет был разоблачен. Однако мама уже довольно крепко стояла на собственных ногах и, вероятно, по этой причине заслужила бабкино прощение.

В доме Родерика осталась только любимица Агаты — Сесилия с мужем, забитым тихоней, фермером Питом Шелли, внуком того самого Фарстона Шелли. У них тоже появился ребенок — Мэгги Шелли, красивая девочка, которую Агата и Сесилия, увы, слишком похожая на свою мать, немедленно принялись баловать. Но и Мэгги, которой Агата прочила участь фермерской жены, не оправдала ее ожиданий: тайком от бабки она обвенчалась с красавцем Фредди Даффином из Рочестера и переехала жить к нему.

Несмотря на ужасный характер Агаты, рассорившейся почти со всеми своими детьми, наши родители тем не менее долгое время отбывали тяжкую повинность и ездили на праздники вместе с нами, детьми, в Адамс, в дом Родерика. Именно в Адамсе я познакомилась со своими кузеном и кузиной, отчего, честно признаюсь, не получила ни малейшего удовольствия.

Мэгги всегда была стервозной и капризной девчонкой, которая всячески пыталась мне насолить, а Майлс, уже в те годы отличавшийся изрядным высокомерием и самовлюбленностью, относился ко мне с таким пренебрежением, словно я была лягушонком.

Надо сказать, я и впрямь была похожа на лягушонка: худющее тельце и огромный рот почти у всех вызывали подобные ассоциации. С возрастом я не слишком изменилась, но научилась относиться к обидам холодно — так, чтобы человеку, обидевшему меня, казалось, что ему не удалось меня задеть. В детстве же презрение и оскорбления Майлса пробуждали во мне такую жгучую ненависть, какой, признаться, я не испытывала позже ни к одному человеку.

Однажды — после этого события бабушка Агата прозвала меня бойцовой лягушкой — кузен посоветовал мне увеличить нос, чтобы губы на его фоне не смотрелись такими громадными. Обида, испытанная мной, была столь велика, что я схватила маленький пуф, стоящий в гостиной, и запустила им в братца. Ножка пуфа проехалась по губе Майлса. Показалась кровь, что напугало моего кузена, трепетавшего над своей внешностью не меньше какой-нибудь Кинозвезды, и он завопил так, что на мгновение я даже испытала раскаяние, решив, что он умирает.

На этот вопль раненого тюленя сбежались все наши родственники. Я была отправлена в чулан, из которого меня через полчаса освободила мама, а Майлс стал предметом всеобщего сочувствия. Дядя Брэд, неплохо знавший характер своего отпрыска, даже не отчитал меня, но за него постарались тетя Сесилия и бабка Агата. У Майлса на губе остался маленький шрам, из-за которого начало казаться, что губы мальчика всегда слегка изогнуты в ироничной улыбке.

Как ни странно, Майлсу это даже шло. Во всяком случае, так говорила кузина Мэгги, а кузина, в отличие от меня, всегда знала толк в мужской внешности. Мне же Майлс Камп всегда казался противным, со шрамом или без него. После этого случая он и вовсе перестал замечать меня. Но меня это нисколько не задевало — напротив, я даже испытала облегчение.