Я убиваю

Оглавление

121

Морелли выключил связь. Фрэнк торопил.

– Поехали.

Они бросились к дверям. Видя, как они спешат, Ракель заранее щелкнула замком. И тут из соседней комнаты донесся взволнованный голос Пьеро. При мысли, вдруг мелькнувшей у него, Фрэнк почувствовал, что сейчас умрет.

Нет, сказал он себе, не сейчас, глупый мальчишка, не сейчас. Не говори мне, что мы пропали из-за твоей излишней доброты…

Он распахнул стеклянную дверь и оцепенел. Пьеро стоял с залитым слезами лицом и рыдал в трубку:

– Тут говорят, что ты плохой человек, Жан Лу. Скажи мне, что это не так, прошу тебя, скажи мне, что это неправда…

Одним прыжком Фрэнк оказался рядом и вырвал у него трубку. Поднес к уху.

– Алло, Жан-Лу, это Фрэнк. Ты слышишь меня?..

Трубка помолчала, потом Фрэнк услышал щелчок, и связь прервалась. Пьеро опустился на стул и разревелся. Фрэнк повернулся к Морелли.

– Клод, сколько человек дежурят у дома Жан-Лу?

– Трое, двое снаружи, один внутри.

– Подготовка?

– Первоклассная.

– Хорошо. Немедленно позвони им и объясни ситуацию. Скажи, что фактор неожиданности пропал и объект предупрежден. Агент, который находится внутри, в опасности. Пусть как можно осторожнее войдут в дом и в случае необходимости применят оружие. Но не стрелять, лишь бы ранить, понятно? Мы же постараемся не опоздать.

Фрэнк и Морелли выскочили из комнаты, оставив Бикжало и Ракель онемевшими от потрясения.

Несчастный заплаканный Пьеро опустился на стул да так и остался на нем, словно кукла, уставившись в пол – на осколки своего вдребезги разбитого кумира.

Десятый карнавал

Он медленно опускает телефонную трубку, не обращая внимания на гневный и в то же время умоляющий голос, что доносится из нее. Он улыбается, и улыбка, блуждающая на его губах, – необычайно кроткая.

Итак, долгожданный момент наступил. В каком-то смысле он испытывает облегчение. Кончилось время, когда он, мягко ступая, крадучись пробирался у стены под благоразумным прикрытием тени. Теперь все будет – пока будет – происходить куда удобнее – при свете дня, и он почувствует солнечное тепло на своем открытом лице. Он нисколько не обеспокоен, просто осторожен, как никогда прежде. Теперь у него сотни врагов, много больше, чем охотились за ним до сих пор.

Улыбка становится шире.

И ничего у них не получится, они никогда не возьмут его. Долгие часы тренировок в прежние годы, обязательные, как неумолимый долг, запечатлелись в его сознании подобно клейму, выжженному огнем на спине раба.

Хорошо, месье. Конечно, месье! Я знаю сто способов убить человека, месье. Лучший враг не тот, который сдается, месье. Лучший враг – мертвый враг, месье…

Внезапно в памяти всплывает властный голос человека, заставлявшего их называть его именно так – «месье», его приказы, его наказания, железный кулак, управлявший каждым мгновением их жизни.

Словно на киноэкране, проходят перед его глазами картины их унижений, их трудов, дождь, льющийся на дрожащие от холода тела, запертая дверь, тоненькая полоска света на их лицах в темноте – она делается все тоньше – звук поворачивающегося в замке ключа, жажда, голод.

И страх – их единственный постоянный спутник. И никогда никаких слез утешения. Они никогда не были детьми, не были мальчишками, не были мужчинами: они всегда были только солдатами.

Он помнит глаза и лицо этого жестокого и несгибаемого человека, ставшего для них воплощением ужаса. И все же в ту проклятую ночь, когда все это случилось, одолеть его оказалось необыкновенно легко. Тот сам научил его, как превратить юношеское тело в идеальную боевую машину. А его собственное тело, ставшее грузным от возраста и недоверия, уже не могло противостоять той злобе и силе, которые «месье» сам же породил и пестовал день за днем.

Он застал «месье», когда тот слушал с закрытыми глазами свою любимую пластинку «Украденная музыка» Роберта Фултона. Музыку его восторга, музыку его собственного мятежа. Он сжал горло «месье», словно кузнечными тисками. Почувствовал, как хрустнули кости от железной хватки, и удивился, что, в конечном счете, перед ним всего лишь обыкновенный человек.

Он явственно помнит вопрос, который тот задал ему еле слышным от ужаса голосом, ощутив холодный ствол пистолета, прижатого к виску.

– Что ты делаешь, солдат?

Помнит и свой ответ, твердый и бесстрастный, в этот наивысший момент бунта, когда все зло было искуплено, а несправедливости положен конец.

– То, чему вы научили меня. Я убиваю, месье!

Когда он спустил курок, то единственное, о чем пожалел, что не может убить «месье» несколько раз.

Улыбка гаснет на его лице, на лице человека, утратившего имя, позаимствованное когда-то, чтобы снова быть единственным и неповторимым некто и никто. Теперь имена уже не имеют значения, теперь есть только люди и роли, им отведенные. Человек, который убегает, человек, который преследует, человек сильный и человек слабый, человек, который знает, и человек, который не ведает.

Человек, который убивает и человек, который умирает …

Он оборачивается и осматривает комнату. На диване спиной к нему сидит мужчина в форме. Он видит его затылок, коротко подстриженные волосы на склоненной голове – тот рассматривает стопку компакт-дисков на низком столике перед ним.

Из динамиков звучит акустическая гитара Джона Хэммонда. Льется пронзительная синусоида блюза, саунд, вызывающий в памяти дельту Миссисипи, сонливую леность послеполуденных часов, мир, полный влаги и москитов, такой далекий, что возникает опасение, а не вымысел ли все это?