Всемирный следопыт, 1926 № 12

• Предыдущая
• 18/48
• Следующая

Долги двенадцать северо-двинских верст. Уже совсем темно, когда мы добираемся, наконец, до деревни.

— Ну и версты ж у вас, Павел Тимофеевич.

— А цто? Версты, они у нас не меряны. Так, ведь, по ходу считаем.

Но, наконец, мы в просторной светлой избе. Жилье во втором этаже высокого дома. Внизу кладовые. Кругом все сверкает чистотой и опрятностью. Хозяйка, куча ребят, испуганно глазеющих на нас из-за печки, — все носит следы домовитой опрятности. Это не то, чего ждали мы в этой глуши.

Сбрасываем платье и сдаем хозяйке сушить. Скоро на столе шумит самовар, и с шестка глядит на нас сковородка большими желтыми очами шипящих яиц.

Много рассказывает нам хозяин о том, как живет здесь народ. Трудно, с надрывом дается здесь хлеб человеку. Мало земли. Кругом леса и болота. Хлеба своего нехватает. Сено везут за десятки верст. Чтобы выработать на жизнь, идут зимой на лесозаготовки Северолеса. Получают по полтиннику с пятивершкового ствола. С валкой, вывозкой и разделкой на берегу. А за сплоченье и сплав еще по двугривенному. В зиму выходит по двести стволов на человека. Рублей полтораста. Харч свой. Жилье тоже свое. Вот в таких зимовьях, какое попалось нам, и живут.

— А почему же вы не строите в зимовьях печей настоящих, с трубами? Ведь в таком может дым просто задушить.

— А простая пецка нам не годится. Мало тепла от ее. День ведь деньской по пояс в снегу, а весной и во льду вороцаешься. Ввечеру, как придешь, тела не цуешь, точно цужое. У пецки простой и просохнуть не можно. А такой вот очаг, как у нас, жару дает много больше. Цайку-то есцо стаканцик.

* * *

Изба набивается полным-полнешенька. В деревне всего восемь дворов, но народу в них чуть не сотня душ. Мужики народ все здоровый, степенный. Разговор ведется серьезный. Расспросы больше о том, зачем, мы летали, да как. Сели зачем в таком медвежьем углу. Удивление общее, что выбрались целы из лесу. Кишмя кишит, по словам крестьян, медведями. Грамотных здесь почти нет. Только те, что бывали на службе. Зато все знают компас.

— Во, компас-то у вас был, это ладно, а то бы не выйти из лесу.

— А вы разве знаете компас?

— Обязательно. У нас, у артели, свой. Старый вот только, деревянный еще. От дедов достался.

Газета бывает здесь иногда у брата хозяйского, Зотей Тимофеича. Но про Авиахим ничего не слыхали.

Быстро мы слаживаем партию здесь на выручку нашего аэростата. Двенадцать человек берутся подняться по Лупье до третьего притока и по нашим крокам разыскать его в лесу. Экспедиция на неделю. Плата двести рублей на всех на двенадцать. Доставка на плоту к пароходной пристани на Вычегде.

Ночью прощаемся с хозяевами и в лодке отправляемся на другую сторону Вычегды в Сойгу, ждать парохода.

— А когда он здесь ходит?

— Сказать затруднительно. Вот сегодня прошел, например, тот, цто должен был идти третьеводнись. Может, завтра пойдет, а, может статься, и не пойдет. Да там подождете. Там у Яков Иваныча дом преотлицный. И харц он вам приготовит.

Действительно, дом у Якова Иваныча преотличный. Я никогда таких домов в деревнях и не видел. Два этажа: зимний и летний. Чистота — все блестит. Жили здесь два дня до парохода. Отсюда же и телеграмму оправили в Москву с нарочным на телеграф, за пятнадцать северодвинских верст. По карте выходят все двадцать пять.

А потом поплыли по Вычегде на стареньком скрипучем «Льве Троцком». На палубе громоздились зыряне с лайками, востроносыми крепкими псами. На Урал на охоту. А в буфете первого класса, куда нас, оборванных и грязных, пустили с явной опаской, заразительно вкусно плескалось в стаканах кофе со сливками, и зажарили нам, единственным «пассажирам», старательно, с чувством, большую сковородку ветчины с луком. Все было в порядке.

* * *

Разноцветное поле разложенной на столе карты безобидно глядит на нас зелеными узорами лесов. Все в ней так просто и ясно. Курсовая черта твердой четкой стрелой упирается в излучину Лупьи. Всего каких-нибудь два дюйма, не больше, отделяют место посадки от жилья. И кажется странным, что ради победы над этими двумя дюймами мы могли пожертвовать всеми приборами, платьем. И на этих двух дюймах мы пять суток боролись с лесными завалами, плотной стеной вставшими между нами и жизнью. Все далеко. Только подсохшие ссадины рук да гнойная рана ноги говорят о том, что борьба была не такою уж легкой, и победой над этими дюймами мы можем гордиться.

Из глубины глубин.
Морской рассказ Де-Вэр-Стэкпул.

I. Выход в Японское море.

Произошло повреждение на линии Владивосток — Нагасаки.

Кабель Владивосток — Нагасаки пролегает в шести тысячах футах от бухты Петра Великого и на глубине десяти тысяч футов проходит около 42-ой параллели северной широты, южнее ее.

Японское море, к югу от 42° северной широты, имеет форму громадного блюда в триста миль ширины и четыреста миль длины, простираясь от северной части Матсу-Шима до той широты, на которой находится самая южная бухта всей сибирской территории — залив Поссьета.

И вот, пароход франко-датской телеграфной компании «Президент Гирлинг», зайдя для ремонта в Гонконг, получил там известие об этом повреждении и, одновременно, приказ произвести починку кабеля.

«Президент Гирлинг» имел турбинный двигатель и был последним словом техники, начиная с заслонок и переборок и кончая грапнелем, — бреймовским патентованным грапнелем с клещами из цельной стали, изобретатель которого был главным кабельным инженером на том же самом «Президенте Гирлинге».

• Предыдущая
• 18/48
• Следующая