Товарищи офицеры. Смерть Гудериану!

Оглавление

Услышав про комсомол, поручик едва заметно дернул щекой, но старшина этого не заметил.

– Так что не переживайте, нет там никого. Разве б я такой смертный грех на душу взял, чтоб по бабам с дитями да старикам фугасами лупить? Да ни в жисть, что ж я, убивец какой?! – и, чуть поколебавшись, не стесняясь, перекрестился.

Николай Павлович внимательно взглянул в ставшие серьезными глаза старого артиллериста и медленно кивнул:

– Добро, старшина, тогда командуйте, куда орудия разворачивать.

На приготовления ушло больше получаса: раньше я даже не представлял, сколько сил нужно, чтобы развернуть тяжеленные гаубицы и подготовить их к стрельбе. Хорошо хоть разворачивать их пришлось все же на полные сто восемьдесят градусов.

А время-то шло, и не было никакой гарантии, что на дороге не покажутся немцы. Грунтовка, правда, особо наезженной не выглядела, большие колонны тут явно не ходили, но иди знай… Вон артиллеристы ж приехали? Поручик мои опасения полностью поддержал, выслав в обе стороны по два бойца с пулеметами в качестве охранения, благо к каждому из трофеев имелось еще по целой ленте.

Наконец все было готово, и придирчиво осмотревший позицию старшина остался доволен, хоть и пробурчал что-то насчет «охламонов, которым не то что лопату, но даже и чистку отхожего места нельзя доверить». Отогнав лишних бойцов подальше от пушек, Феклистов приступил к наведению, на несколько минут замирая над каждым прицелом, подкручивая маховички точной наводки и периодически сверяясь с какими-то одному ему понятными расчетами, собственноручно сделанными в блокноте погибшего лейтенанта.

Поручик все чаще поглядывал на трофейные наручные часы, принесенные ему одним из красноармейцев, хмурился и нервно постукивал прутиком по пыльному сапогу. Блин, он бы еще стек где-нибудь раздобыл! Но вообще я его понимаю, очень уж мы долго возимся. Судя по карте, вблизи нет ни поселений, ни скоплений немецких войск, но это по карте.

Покончив с третьей гаубицей, старшина удовлетворенно ухмыльнулся и помахал рукой:

– Готово, товарищ командир. Разрешите открыть огонь?

Дождавшись кивка Гурского, Феклистов отошел в сторону:

– Батарея, по германским войскам залпом – пли! – и резко опустил поднятую вверх руку.

Батарея и пальнула. Да так, что я, хоть и догадался заранее открыть рот и зажать ладонями уши, едва на землю не грохнулся. Никогда не думал, что гаубицы так громко стреляют. Хотя подозреваю, что другие артсистемы бабахают ничуть не тише. Полетели на землю дымящиеся, закопченные гильзы, подносчики пинками отбросили их в сторону, освобождая место заряжающим. Кисло завоняло сгоревшим кордитом, позиция затянулась сизым удушливым дымом, сносимым в сторону леса легким ветерком.

Донельзя довольный старшина – истосковался, видать, болезный, по родному-то делу, а тут еще и комбатром нежданно-негаданно стал – снова рубанул воздух рукой, и батарея дала второй залп. И третий, и четвертый… и так восемь раз. Двадцать четыре осколочно-фугасных снаряда по пятьдесят кило каждый. Если попадем, фрицевских штабистов ждет о-о-очень большой и о-о-очень неприятный сюрприз.

Уничтожив орудия и расколотив ломами прицелы, мы подожгли автотехнику и ушли в лес. От идеи воспользоваться грузовиком или одним из транспортеров отказались сразу: ехать по дороге слишком опасно, а по лесу – практически невозможно, да и следы останутся. Подрывом пушек руководил старшина, поскольку моя фантазия дальше гранаты в ствол не распространялась, да и задача оказалась довольно сложной. Зарядив гаубицы, Феклистов, недовольно бурча себе под нос «такое добро пропадает», запихнул в каждый ствол по булыжнику. Снаряды нашлись в грузовике, видимо, батарея собиралась продолжать огонь с другой позиции, вот и возила боекомплект за собой. К спусковым шнурам старшина привязал найденную в тягаче веревку метров двадцати длиной. Укрывшись в неглубоком лежачем окопчике, отрытом красноармейцами, пока он возился с пушками, артиллерист знаками показал, чтобы мы отошли подальше и залегли, и дернул канат. Бабахнуло, однако, куда слабее, нежели я ожидал – основная часть энергии взрывов ушла на деформацию и разрушение стволов.

Не поленившись, сбегал поглядеть на результат. Да уж, красиво… Как написали – ну, или напишут в самом скором времени – защитники Одессы на стволе захваченной румынской пушки: «Она стреляла по Одессе. Больше стрелять не будет!» Впрочем, эти гаубицы больше вообще никогда и никуда стрелять не будут: у одной ствол разорвало напрочь, у двух других – перекосило, сорвав с лафета, и раздуло, изуродовав сквозными трещинами. Все, отстрелялись, добро пожаловать на переплавку…

Интерлюдия

Хутор Залесье, Витебская обл., 10 июля 1941 года. Штаб 7-й танковой дивизии 39-го моторизованного корпуса

Каждый из выпущенных гаубицами снарядов, с учетом расстояния между безымянной лесной поляной и целью, провел в полете около пятнадцати с половиной секунд. Много это или мало? Вероятно, смотря с чьей стороны смотреть.

Для стапятидесятимиллиметровой осколочно-фугасной гранаты – скорее, много. Ибо и вся жизнь артиллерийского снаряда бесконечно коротка: стремительный старт в облаке рвущихся из ствола пороховых газов, недолгий полет вверх, выход в верхнюю точку баллистической кривой и короткое падение к цели. И эффектная мгновенная смерть, когда рвущаяся наружу тротиловая мощь превращает чугунное тело в сотни иззубренных осколков, в последней своей ярости способных только лишь убивать и калечить, прошивая насквозь хрупкую человеческую плоть, отрывая конечности, разрывая тела в окровавленные клочья.