Гора Лунного духа или Побеждённые боги

Оглавление

1/35
Следующая

Посвящаю эту книгу Варваре Алексеевне, верному спутнику по дорогам жизни.

Автор.

I

Возвращение из Абиссинии известного немецкого путешественника, Рихарда Фогеля, всколыхнуло всю Европу. Экваториальная Африка снова приковала к себе внимание всей читающей публики, как во время Ливингстона и Генри Стэнли. Это, случайно возникшее, африканское увлечение усиленно разжигалось и раздувалось прессой, что, впрочем, было вполне понятно при создавшейся в это время обстановке.

Годы затишья, наступившие после мировой войны и революции, не давали ничего сенсационного читателю, привыкшему жадно глотать известия с разных фронтов. Правда, газеты изощрялись во всякой фантастике насчет Советской России, но все эти изощренья были до того нелепо состряпаны, что надоели очень скоро. Землетрясение в Японии заинтересовало и взволновало мир не более, как на две недели, и унылый читатель опять стал углубляться только в отдел биржи и хронику происшествий.

Понятна поэтому и та горячка, какая началась в европейской печати, когда в берлинских газетах появилось экстравагантное интервью Рихарда Фогеля. Это свалилось, как снег на голову. В Берлин отовсюду понеслись специальные корреспонденты, и Африка, и сообщения Фогеля заполнили весь мир.

Рихард Фогель рассказывал, что во время своих путешествий по южной Абиссинии и северу Английской Восточной Африки он слышал от сомалийцев и галласов о таинственной стране Паруты. По уверению чернокожих, там жили белые духи, которые раньше были настоящими людьми, приехавшими из-за Красного моря. Туземцы заверяли, что в горах к северо-западу от озера Рудольфа есть светящаяся по ночам снеговая вершина, которую они называют горой Лунного духа. Кроме того, они утверждали, что у горы Лунного духа, куда иногда проникали смелые охотники за муфлонами, слышатся порой трубные звуки и бой огромных барабанов.

Передавая эти легенды, Фогель имел неосторожность добавить, что по его соображениям, это, действительно, место обитания какого-то горного народца и что в этом ничего невероятного нет. Слово «Парута», по его изысканиям, несомненно иранского происхождения и ничего не имеет общего с местными языками. Правда, он оговаривался, что у него нет достаточных материалов, но все же высказанные им предположения о Паруте, как о древнейшей финикийской колонии, сделались мишенью для его врагов.

Как и следовало ожидать, первые ядовитые стрелы были пущены в Фогеля из его родного Гейдельберга. Молодой ученый, Фридрих Мольтке, занимавший ту же кафедру, которую занимал когда-то Фогель, выступил с едким памфлетом под названием «Новая Лапута». Статья была выдержана в стиле Свифта, и в ней так развязно и хлестко был обрисован Фогель не то в виде шарлатана, не то в виде слабоумного, что начался судебный процесс.

Этот процесс, а также крупное имя Фогеля сделали страну Паруты самой боевой злобой дня. Скандал не ограничился Г ерманией, а перекинулся и в другие страны. В печати начались бесконечные интервью всякого рода ученых, депутатов, политических деятелей и даже духовных лиц. Всевозможные мнения, теории, фантазии сплетались и рассыпались, как в причудливом калейдоскопе, интригуя публику.

В Париже первые отголоски этих сенсаций и последовавшего за ними скандала как раз совпали с прибытием из экваториальной же Африки известного ученого Жана Кор-бо и его спутника и ближайшего помощника, молодого русского ученого, Пьера Сорокина. Не заезжая в Париж, оба путешественника со всеми своими коллекциями остановились в вилле Корбо в нескольких километрах от столицы.

Прежде, чем делать доклад в Академии, Корбо решил привести в порядок все материалы и, ссылаясь на утомление, поработать с месяц вдвоем с Пьером. Материалы у них были очень обширны — ими был обследован треугольник между Белым и Голубым Нилом, от Хартума до десятой параллели на юг, а на восток до абиссинских предгорий. Вилла представлялась им надежным убежищем для тихой и вдумчивой работы.

Но это оказалось тщетной предосторожностью. На другой же день после их приезда около виллы Корбо весь вечер гудели автомобили всевозможных корреспондентов, а телефон звонил непрерывно. Несмотря на то, что корреспондентов не приняли, а телефон временно выключили, в утренних газетах появились портреты и Корбо, и Пьера, и сообщалось об их здоровье и настроениях. В двух же газетах было указано число ящиков с коллекциями и даже приводились краткие беседы: в одной — с Пьером, в другой — с Корбо.

Друзья прочли со смехом обе заметки и взаимно поздравили друг друга с теми нелепостями, какие они будто бы сказали по поводу какой-то Паруты.

— Постойте, Пьер, — смеясь, заметил Корбо, — но что это за Парута? Тут что-то пахнет сенсацией.

— Начнем делать изыскания, — сказал Пьер, доставая ворох газет.

Заинтересовавшись, они прочли все заметки и статьи о Паруте и только теперь узнали о возвращении Фогеля и обо всем разыгравшемся скандале. Взбешенный Корбо нервно забегал по комнате.

— Но как они смеют, — восклицал он, — как смеют так мешать с грязью крупного ученого? Мы учились у него понимать Африку. Пьер, почему вы так хладнокровны?

Пьер засмеялся, подняв голову от газеты.

— Дорогой профессор, — сказал он, — я внимательно вникал в слова Фогеля и не столько поверил, сколько угадал, что он прав.

— Браво, Пьер! Но все же…

— Подождите секунду, пылкий француз, — остановил его Пьер, — знаете, о чем я подумал?