|
Оценить:
|
Мультипроза, или Третий гнойниковый период
6
– Хай ду ю ду! – закричала жаба Алла Константиновна на международном языке.
– Мама мия! Феричита! – бросил цинично сквозь зубы Капитоныч, распахнул грудь и заревел:
– Да я ж тебя!
Ловкий Мешков отскочил и встал по другую сторону Третьерукого, завопив сильнее прежнего:
– Я – он! Лелин!
Голова Капитоныча задымилась от таких небывалых речей.
Сильной рукой он выхватил огненную извилину из нее, набросил на шею Мешкова и стал душить.
Мешков пнул ногой Капитоныча. Капитоныч киногенично упал и красиво захрипел, катаясь по земле.
Потом он отряхнулся и сказал, плюясь кровью:
– Погоди маненько, гад. От нашей руки не уйдешь. Сила несметная в нас заключена...
И гордо-зловеще удалился в гардероб и там тайно принялся пересчитывать чаевые.
9. Коррупция в загробном мире приняла чудовищные размеры!
А старухи в Москве, между тем, заскрипели многолетними костьми и пустились в воспоминания.
Спросили они друг у друга:
– Что ж, никак над головами нашими целый год кругленькай пролетел?
– Точно! – отвечали другие пенсионеры в очереди. – Цельный год над головами нашими пролетел: кругленькай, словно тыковка золотая...
– Между тем, – крикнули в очереди не без пафоса, – снег упал на асфальт; превратился он в лед, и по улицам нашим людяческим много народу прошло, в том числе и нас. Да не все дошли до дня сегодняшнего! Иные упали-пали-али, да головами-то об лед крутой, об лед горячий! И умерли многие, вот!
– Потом наступила весна, – закричали все. – И по асфальту все мы как вжарили, да как метнулись все мы по улицам майским: и никто не упал, не умер до сроку!
– Ну и лето теперь наступило! – подхватили все. – Живы мы и здоровы!
Так говорили пенсионеры и люди другие в очереди, а между ними ходила Чанская и жаловалась:
– Что зима мне льдистая! Что весна мне юная! Да что лето мне раздето – да хоть трижды оно разлетайся, да хоть трижды оно разыграйся, только нету у меня половинки головы моей головинки!
И сказали тогда ей в очереди так люди – люди умные, головастые, люди добрые, языкастые:
– Пойди ты, Чанская, в домком: напиши заявление. Там Фомичев со склада выдаст тебе новую головенку, сообразит. Да смотри, не бери любую, возьми Ключаренки ты голову. Сдохла она месяца два назад – а мыслястая была какая!
Пришла Чанская на склад и крикнула Фомичеву:
– Хай, друг! Ты разум Ключаренки мне дай!
Но Фомичев заскупился. Тогда Чанская сунула ему в тайно протянутую руку новые хлопчатобумажные колготки тридцать восьмого размера лягушачьего цвета и две морковки.
Подкупленный Фомичев пожевал губами, сбросил штаны, натянул колготки на белы костяшки и притягательно улыбнулся:
– Заходите, Марья... простите, забыл по отчеству...
– А нету у меня отчества, – сказала Чанская просто и стала щелкать семечки.
– Как так? – изумился Фомичев изъяну такому человеческому.
– Было у меня отчество, да Федоскина подлая память мою сожрала...
Подкупленный Фомичев прокряхтел:
– Эх девчонки, девчонки... Проходи, Марья, сюда, мы тебе сейчас чего-нибудь подберем...
Тут застонала в углу старый железный большевик Попова.
Она была сдана Фомичеву из желтенькой «хрущевки» напротив. Она застонала и стала говорить предателю идеалов Фомичеву такие речи:
– Эх, если б не отнял ты у меня зоркий глаз, Фомичев, да не продал бы его Панфиловой за пачку зебражанского чая – я бы точно в тебе разглядела сейчас врага наших чистых истоков...
– О! – вскричал Фомичев и бросился к куче тел в углу. – Тогда получи ты!
Он нагнулся в углу, так что его тощий зад в колготках взлетел вверх, сунул щипцы Поповой в рот и вырвал ей язык, сказав при этом:
– И вырвал грешный твой язык Александр Пушкин...
– И правильно ей, – одобрила Чанская и пригрозила. – Будешь шуметь ты, скажу я Топоркову, что безъязыка отныне ты. Уж точно он тебя любить не будет... На хрена ему безъязыка зазноба?
Попова тогда хрипастым обрубком закричала из кучи:
– Бузбы зы бы быз-зыб быбз!
– Посмотрим, посмотрим, – буркнул в ответ Фомичев и вновь широко улыбнулся Чанской за взятку.
И вздрогнула Чанская: в профиль оскалом зубов Фомичев напомнил ей Капитоныча.
Она похолодела, бросив взгляд на его руку. На пальце правой руки Фомичева блеснул тяжелый перстень с бриллиантом во много карат.
– Международная мафия «К-12»... – прошептала Чанская и мгновенно заговорила по-итальянски. – Мама мия феричита!
А из урны клок языка Поповой закричал, отпихивая от себя плевки, окурки и арбузные корки:
– Зыбыбзы бы зызбыз зызтернационал!
– Ах так! – железобетонно сказал Фомичев и коснулся бриллианта пальцем. – Марья, возьмите это и отнесите куда подальше...
Чанская выхватила ощипок из ведра, завернула его в тряпочку и пошла закапывать.
Тут в музее, который был в другом углу от Фомичева, заплакал упомянутый Чанской большевик Топорков.
Топоркова принесли месяц назад из дальней «хрущевки» бледно-зеленого цвета. Скупая мужская слеза выкатилась из его железной глазницы и закатилась за лацкан пиджака. А латунный пистолет безвольно обмяк в его руке.
– Попова, Попова моя... – прошептал с укоризной он.
Обрубок стал плясать у Чанской в кармане, и от праведных речей карман зашипел, задымился и продырявился.
Топорков поднял латунный пистолет, направил его на Чанскую, чтобы совершить необходимое зверское убийство, возможно, с половым извращением.
