Фея

Оглавление

Ее звали Нина, и она созидала мое несчастие.

Бейс был ее ухажером и я с ним дрался в любой самонадеянной форме, вымучивая смех невидимых приведений. Иногда мы где-нибудь закрывались одни, и Нина обнажалась, размахивая собой.

Глоток водки, поцелуй и ты – ничто. Гигантский смысл животных побуждений. Вовсю метет ХХ век…

Какой же все же жалкий человек придавлен голым телом к телу.

О, Бейс! Прекрасный мечтатель, красота Нины губит нас одинаково.

Властно разжигая страсть… Толпы… Полночь неведения в подозрительной темноте… Как строгий любовник, я тщетно пытаюсь отогнать тебя.

Развращенная Нина нежна как мотылек.

– Для обоих места хватит, – говорят ее глаза, но сам язык покорен только единственному числу…

Не отсюда ли твое пьянство, Бейс? Не отсюда ли мое желание отсутствовать?

Нина – некая яма, где от могучих фаллосов висят обрывки смутных изваяний.

Временами Бейс исходит стихами, зарываясь без меня в ее нежое личико.

Даже самая отчаянная грусть выражается у него смехом.

Шут с бесконечным отростком, он полон был голосов о той же норе бесконечной. И рвал, и метал он, плывя по откосу дрожащего члена.

И выражением лица пытался всю тьму уничтожить.

Это был трепет ужаса сексопатолога, ибо ничего духовного в этом не было…

Возбужденный от природы как и от алкоголя, Бейс очень редко думал о соразмерности своего будущего и настоящего.

И вообще, он был везде, только не в своих истинных намерениях.

Такие люди легко угадывают состояние своих собеседников и легко соответствуют ему, как впрочем, тьма – свету, зло – добру.

Необходимость присутствовать через отрицание тоже ведет к обратному утверждению себя через другого.

Так, отрицая меня, Бейс через Нину, утверждал обратное, т. е. мое влечение и страсть, получившую одну и ту же жизнь в разных ипостасях, (т. е. в нас).

Нина соединила нас через собственное отрицание, дальше наступило саморазрушение. Бейс отринул себя, как и я.

Проклятое лживое тело стало подоплекой наших погружений в такой же обманчивый разум… Так звучали мои мысли, когда Бейс багровел от выпитой водки в убого-жалком жилище Соловейчика.

Пара наивных детей – мы сбежали оттуда, как подарочек с жертвой, как мгновение с вечностью…

Наша Нина – наш призрак – наш путеводитель, наша бездна. Бездомные, мы открываем дверь, ее дверь, и делимся на стадо невинных мечтателей…

Она учила жить нас любовью, а мы – ненавидеть себя…

– Войди же в меня, во мне нет тревоги, – шептала она на ухо то мне, то Бейсу.

Островки вожделеющей страсти, мы себя разложили как яства, на ее демонический пламень.

Познать женщину – это маленький и полупрозрачный островок меланхолии… поймать одинокую обезьяну и одолеть с ее близостью все отчаяние проклятого лунатика…

Бейс всегда любил ходить по крышам и радовать других своим отсутствием…

Там, при звездах и обязательной разлучнице Луне, только одна Нина могла слышать его Арию внезапной любви… Любви, состоящей из Смерти…

Невинный мальчик Бейс верил в Бессмертие и боялся, что пошлые разговоры окажутся правдой, но после он одел маску и стал настойчиво заставлять меня влюбляться в дымящееся тело.

Гибкая, как пантера, и опасно образованная в этих делах Нина иногда забывалась до такого сумасшествия, что летела с Бейсом вниз по крыше, едва успевая поймать леденящий карниз.

Бейс удачно ловил ветки деревьев, обламывая их и подчиняя своему медлительному падению.

Потом наступала очередь Нины быстро разжимать свои пальцы и лететь в стремительные объятия Бейса… Они валились в лужу и громко смеялись, желая привлечь к себе полусонных прохожих…

Я стоял за их спиной, как Ангел, зная, что очень скоро Бейс растворится в задумчивых сумерках и его место займу я, и как ни в чем ни бывало, расскажу сумасшедшей Нине свои невидимые и страшные сны.

Вот она улыбается. Бейс исчезает, потом она берет меня за руку, и мы идем как два старых друга в темноту… в Абсолютную Неизвестность…

Мой падший ангел, да хранит меня во сне, как всех несчастных и ушедших в Вечность тварей…

Маша

У Цикенбаума была служанка, какая-то пэтэушница из деревни… Когда он днем уходил на работу, она курила его сигары и зачем-то вырывала страницы из самых дорогих книг…

Самое интересное, что она никогда ни в чем не признавалась, как видно, боясь за свое место…

Арнольд Давыдович уставится на нее своим серьезным научным взглядом, а толку никакого…

– Что за скотская привычка, Маша, рвать книги?!

– Да, не рвала я, Арнольд Давыдович! – ответит она, нахально мигая накрашенными глазками…

Сам Арнольд Давыдович покраснеет и тут же выйдет из кабинета… Ох, и любил же он ее… Как только в ванную она зайдет, Арнольд Давыдович тут же на цьшочках, бегом к дырке в стене, прильнет, застынет как истукан и почти не дышит, совсем как неживой…

Или ночью зайдет к ней в комнату со свечкой в руке и спросит: «Маша, а вы случайно Енгения Онегина не читали?!»

– Это Пушкина что ли?! – переспросит спросонья Маша…

– Его, его родного, – обрадуется Арнольд Давыдович.

– Да нет, не читала, – зевнет Маша и повернется на другой бок, да тут же уснет, а бедный Арнольд Давыдович все только и ходит кругами возле ее постели, томно вэдыхая, пока уже вре мя не приближалось к самому рассвету…

Такое, правда, бывало не всегда, только в особые минуты совершенно беспричинной и непонятной тоски профессора Цикенбаума, когда, начитавшись до одури каких-нибудь философских статей, он вдруг начинал ходить босиком подряд по всем комна там и бормотать себе под нос какие-то странные выражения: